КОЛЛЬ АЛЕКСАНДР ЕВГЕНЬЕВИЧ
(07.09.1933 − 29.07.2001)
Родился А. Колль 7 сентября 1933 года в Москве. Там же закончил факультет журналистики Московского государственного университета и принял участие в работе литературного объединения под руководством Павла Антокольского, который был в то время в зените своей славы. Кое-что от мэтра, видимо, перешло и к ученику: стремление к точности и емкости поэтической фразы, неординарность и экспрессивность образов.
В 1957 году А. Колль без экзаменов поступил в Литературный институт, окончил его в 1962 году, после чего переехал в Волгоград, где и прошла вся его творческая жизнь. Он современник того культурного феномена, который принято называть «шестидесятничеством».
А. Колль во многом впитал в себя дух того времени, его идеалы, его формы восприятия действительности. Вознесенский, Евтушенко, Рождественский, Окуджава, Ахмадулина — кто не знает этих имен, список которых можно продолжать еще долго? Кто не помнит тот небывалый взлет поэзии, который пришелся на шестидесятые годы? И, как бы продолжая чрезвычайно расширившуюся проблематику того времени, А. Колль задается отнюдь не набившими оскомину вопросами:
От Земли отрасту и потрогаю Вегу,
злую спесь любопытством наивным собью.
Сын железного века, сужу не по веку —
по лисенку, таящему слабость свою.
Любопытным лисенком глядела наивность…
С 1962 года А. Колль работал журналистом на городском радио, где, создавая литературные передачи, умудрялся «держать форму», время от времени включая в них и свои стихи. Затем — работа в Нижне-Волжском книжном издательстве, нудная волокита с выходом первой и единственной книги.
Сборник поэта называется «День необратимый». Он — несомненная творческая удача автора, сумевшего охватить разноплановые, но незримою нитью связанные меж собою темы и циклы стихотворений. Ему удалось вплотную приблизиться ко времени, к его осмыслению, начиная со своих истоков и заканчивая сегодняшним днем. И именно эта разноплановость лирического движения, разнохарактерность тематических решений во многом и создает особый колорит сборника:
У старой-старой памяти-столета
остались осветляющие дух
простые постулаты детства, лета:
забор, паслен, Поворино, петух.
Более поздние стихи А. Колля вобрали в себя необычные и интересные тематические находки, в частности христианскую тематику. Осмысление ее подчас окрашивает стих в тревожные тона, тона предупреждения:
Он грех принял жерновом на шею,
Он — Свет и Путь, Он выбил час из тьмы,
не сну и смерти — Он Преображенью
учил. А мы?..
Чуть не проспали…
Люди, не проспите!
Преображение
Но безусловное стремление осознать себя во времени дает все основания для создания стихотворения-исповеди, стихотворения-молитвы:
Прости, Отец, что не был добрым,
что изменил — себе подобным,
за жизнь у грани той, черты ли, да дни,
где быть мне учредили…
Покаяние
И все же бесспорно одно — перед нами поэт, принимающий Жизнь во всей ее полноте и на основе этого сумевший создать уникальный поэтический мир:
И, проявляя, что горело
до Баха, Рериха, Гомера,
мазков и нот сдвигаешь строй —
ты, Жизь!.. Ты, Высшая, как Мера,
одна: и родина, и вера,
и нет ни первой, ни второй!..
Искусство — родина вторая…
Библиография:
- День необратимый: Книга лирики. — Волгоград. — 1989.
- Свидетельствую в боли и любви. — В кн.: Утренние колокола. — Волгоград. —1993.
ИЗБРАННОЕ
* * *
Душевная свобода
мята-бита,
спросить с кого-то —
не подаст и вида,
прикроется рукой,
судьбой, платком;
ее такой характер
мне знаком,
я сам смолкал, рассержен:
все в порядке!..
платком красневшим
губы тер в украдке,
ступал в провал,
ломался о порог,
себя не укрывал —
ее берёг.
Свобода! Дочь!
Любви моей подруга!
Тебе невмочь.
Обидно. Больно. Туго.
Глядите: вон,
у булочной, стара,
тишком, в поклон, —
вины моей сестра;
а вон, у ниши, —
стала, немота,
и молодостью нищей
молода.
В молчках бесслёзных
терпит и не злеет,
но, точно в лозах,
зреет что-то, зреет
и бродит, бродит, бродит
что-то в ней,
и не левее вроде,
не правей,
не где в показ
вина иль не вина,
а там как раз,
где вмятина видна,
где сиротине
ласка бы нужна, —
как раз посередине:
где душа.
Не замарайте рук в грязи битья:
она же наша матерь —
и дитя.
Уйдите, вы,
о времени зудя! —
она сама — и Время,
и Судья.
9.07.1992
* * *
Стара сума, пуста казна,
лишь нот да красок по семь штук,
да ящерка, да стрекоза,
да пара ласточек, да жук.
Еще в кармане накладном,
воды и мошек в рот набрав,
орет лягушка на потом;
и впрок шуршит кузнечик, брав.
Ты прав, мой враг, ценитель шкур,
я не спасу их, я не Ной,
но завяжу потуже шнур
в зачет любви моей земной.
Летучих, жалких, водяных,
цедящих свет, ползущих в тень, —
я сохраню лишь на день их,
а нам и жить всего-то день.
Пока не стал несокрушим
смертельной крепости цемент, —
еще мы с ними пошуршим,
окрасим звук, озвучим цвет.
Я не за вечность, не за чек
и отличительный значок
влачу заплечный мой ковчег,
мой однодневный рюкзачок.
20.05.1992
* * *
Цыганочка, постой, да не беги ж!
Промеж густой вокзальной комарильи
дай вспомянуть, о чем мы жили — бишь,
о чем гадали, врали, говорили.
Себя твоим искусством наделя,
взахлеб, взадох, без малого утаю
тебе на этот раз я погадаю —
на мир, на жизнь, на душу, на тебя.
И на себя, цыганка: имярек,
на собственную нудную персону,
припомнив годы смутно, как спросону,
а то ведь не успеешь, умерев.
…Травой забвенья дни заплетены.
Тут речь о травмах, а не тамарисках.
Я жил да был в грехах приматеринских
и в безотцовских выкриках войны.
Прости мне жизнь, как шутку циркачу.
Дай высказаться в порцию любую —
и ручку, если хошь, позолочу,
а не сумею — в губки поцелую.
17.09.1992
* * *
Три тополя, кровля. В кругу этом узком,
под тучей с целительным душем Шарко,
под звездным раствором и солнечным сгустком
известен и признан я был широко.
Полынь во дворе холодила, как мята,
и внутренний жар остужался извне,
и лесенке вслед светоносные пятна
вплывали наверх по детсадской стене,
и черная, пришлая ночь-таитянка
лечебного сна открывала флакон,
и станция с именем нежным Татьянка
в гогеновский сон мой вгоняла вагон.
Тут пил я настой тополиного духа,
расцветшей акации белый бальзам
и жил, суетой не царапая слуха
и пищу давая лишь снам да глазам.
В кукушечьей щедрости вашим и нашим,
в вороньих раздорах, в петушьем ладу
я честно мое состояние нажил —
клянусь вам и руку на сердце кладу.
А что до отдачи… считаться не станем.
Спасенный от сглазу, молчаний и порч,
“с улучшенным (роспись врача) состояньем”
я собран к отъезду и выписан прочь.
7.06.1992
* * *
Врачевала тучка золотая
на груди… А дальше я забыл.
Боль за болью в узел заплетая
и вперед куда-то забегая,
что-то я испортил, спутал, сбил.
Врачевала… Дальше я забыл.
В одиночку, путник одноногий,
бился, путал, путался, болел
и — чернеет парус одинокий —
средь обид и болей, дней и дел
всё твердил. А парус все белел.
Значит, не чернеет, а белеет.
Но… не помню… может быть, — болеет?
Нет. Ведь боль-то начисто ушла.
Ай-да тучка!.. ну и хороша!..
Врачевала тучка… Иль не тучка?
Нет, она! Иначе отчего б
просветлел, остыл горячий лоб
и прошла былой болезни взбучка?
Видно, честно тучка врачевала.
Или, может, всё же — ночевала?
Нет! Ведь боль-то, бинтиком шурша,
сникла, сбилась, спуталась, ушла.
Значит, — повторю опять сначала, —
значит, вовсе нет, не ночевала,
ибо ясны память и душа:
тучка — врачевала, боль — ушла.
9.07.1992
* * *
Выхожу я, кепчонку надевши,
донести о спасении весть,
и мне хочется хлеба надежды,
как животному хочется есть.
Брошу сальца котятам (чуть живы!..),
а собаке по чести и кость.
И бреду, и несчастья чужие
как свои загребаю я в горсть.
Плачет девочка — ушки нагрели,
скачет голубь, култышкой стуча.
Не печальтесь, мы все на арене,
неспасенные все сгоряча.
Ахнет дева в блаженстве и страхе,
охнет дед, застудя “теменя”.
Не волнуйтесь, мы все горемахи,
я спасу вас, спасите меня.
Не спасете — так, чуть прилукавясь,
вы хоть рану… покамест свежа.
И, чудак шутоватый, и я вас
не спасу — так утишу смеша.
Стонет, охает, плачет, мяучит
все живое, кричит испокон.
…И любовь меня вечная мучит,
как животного — голод и гон.
Никуда эту муку не девши,
возвращаюсь я, шут шапито,
и не хлеба — мне только б надежды,
а на что… и не знаю, на что.
13.04.1992
ЯВИСЬ!
Явись мне — и конь превратится в галоп
скорей скакуна-кабардинца,
и птица поверх этажей и голов
в раскосый полет превратится,
и рыба морей обратится в улов,
и вздыбится в шторме водица!
Приди — и недвижно-тяжелые дни
легко зароятся роями,
и краткость предстанет продленьем. Продли!
С звездой поменяюсь ролями.
И чуждые будут роднее родни,
и музыкой станут рояли,
и вялая мысль заострится стрелой,
стрела воплотится в стремленье,
стремленье ворвется в расстроенный строй
моих нетерпений в расстреле,
отменит расстрел и прикажет им: “Стой!” —
останутся, ставши острее.
Я жду тебя. Шаг твой мне кровь всполошил
и в жилы вошел кровотоком,
и слух налился ожиданьем сплошным,
и стали, в обход кривотолкам:
безжизненность — жизнью, которой спешим,
и прошлое — зовом к потомкам,
и ясность оформилась в ливень косой,
порок ослепленья — в пророка,
мой стон пересохший отлился слезой,
пришли под созвездием Рока:
безветрие — ветром, безгрозье — грозой,
и скоростью дерзкой — дорога.
Порядок сменился и стал — разнобой,
глубины сомкнулись над мелью,
и ты, мою оторопь вызвав на бой,
проклятье склонивши к моленью,
пришла — и одна лишь осталась собой.
Собою. Своей. Не моею.
14.11.1992
* * *
Острие по ногтю пробуя,
ходит ненависть с ножом.
А любовь бредет — хворобая,
с невесомым багажом.
Смех да вздох — и взять-то нечего,
песнь да плач — и все дела.
Красной ниточкой помечено,
что задаром отдала.
Дых — морозцем, жарким ожигом:
“Миром — милый, люб-горазд!”
А что силой — так и ножиком
не закажешь: не отдаст.
Поберечься б ей полезнее,
ан, куда там!.. смел шажок.
А напорется на лезвие —
от стесненья чуть не в шок:
“Ах, простите, — не заметила…
Как бы нож не затупить…”
И не сможет ни посметь она,
ни подумать отступить.
Ей и пытка — испытаньице.
“Хоть зарежьте — а нужна”.
…Красной ниточкой потянется
юшка-кровушка с ножа.
6.04.1992
Материал с диска «Писатели Волгограда»
Создание сайта