Гений места Волгоградчины (о молодой Волгоградской поэзии)

Ольга СМЕЛЯНСКАЯ (Сапельникова)***
Живу, не размыкая глаз,
И вижу сны.
Я рыба, ждущая указ
Из глубины
Проплыть до берега и там,
Коснувшись дна,
Дать стать ногами плавникам,
Ведь холодна
Вода. И вроде глупой мне
Итог один,
Пускай во тьму и к западне,
Но от глубин
Туда, где должен нарасти
хитина слой.
Но так пугает смысл пути
На вечный бой!
Ведь я беспомощно слаба —
Не рыба-кит,
И, может быть, моя судьба
Те рыбаки,
Которым нечего сказать
Про шквал страстей…
Смыкаю крепче я глаза
И жду сетей…

***
Сегодня безумное небо. Смотри,
Как солнце беснуется
В районе сплетения, где-то внутри.
Мы рвемся на улицы
Из душной квартиры, где стены пусты,
Подернуты плесенью.
И плачет прожитое из темноты
Неспетыми песнями.
Нам мало осталось — крупинки золы
На месте пожарища,
И речка сомнения — не переплыть,
Ведь лодочка та ещё!
Качаем сердечный нетрепетный бит,
Над самою пропастью,
И дарим друг другу остатки любви
С особой жестокостью.

***
Когда перестанут ветра переламывать март
На после и до, и придет наконец просветленье,
Когда нам без компаса и без спасительных карт
Удастся добраться к началу весеннего бденья,
Тогда мы, уставшие биться за призрачный мир,
Покрытые пылью и полные глупого гнева,
Покинем замшелые стены унылых квартир,
И вынесем души на солнышко для отогрева.
Такими счастливыми нас не увидит никто-
Мы просто растаем, взлетая, как пёрышки, с крыши…
И после нас вспомнят, наверное, лет через сто…
А может не вспомнят… Но это неважно, ты слышишь?.

***
У каждого будет жизнь, но не будет света.
Колючая проволока боли и бочка дёгтя.
Жалей же меня зимой, потому, что к лету
Придется непросто кусать в безнадёге локти.
Люби же меня сейчас, потому, что после
Наступит весна и покатится время к черту!
И, чуткий покой отдавая на первый постриг,
Я чувствую — снова распята и снова стерта.
Рисуй же меня, на снегу разливая краски.
Растает портрет и асфальтом вновь будет выстлан…
Запомни меня, потому, что к финалу сказки
У каждого будет жизнь, но не будет смысла

 

Ксения ВАЩЕНКО

ЗИМА
«Вот и зима», — сказал отец:
Второй канал, прогноз погоды.
Парк в позолоте, как в фате,
И снег, касаясь позолоты,
Ложится, белый, как туман,
Разлитый молоком для зверя.
Вот выход в зиму, а зима
Стоит, глазам своим не веря.
И снова праздник на дворе,
Все в ожидании сюрпризов.
Об этой сказочной поре
Лжет бесконечно телевизор.
А я смотрю во все глаза
В его глазок, где все прогнозы
(свет, тишина, мороз, гроза)
Образчиком стихов и прозы
Всей нашей жизни отгремят.
И мы не вспомним друг о друге,
Не промолчим «прости меня».
Лишь дворник сетует о внуке,
Листву холодную гребя.
И в день обманчиво погожий
Не выдохнуть «люблю тебя»
И не вдохнуть «я тоже, тоже».

Крадется время по пятам
И множит то, что не решили.
Вот выход в будущее. Там
Нет ничего. Лишь мы большие.

ДОРОЖНАЯ
1.
Вот поезд, вот корабль, вот самолет,
Вот рыбы, уходящие в полет,
Вот птицы, уходящие на дно,
Вот рельсы, выходящие в окно,
А вот душа, как девочка, одна
Задумчиво застыла у окна
И смотрит вдаль, и смотрит в топь и вглубь,
И слово не рождается у губ,
Но падает, как деньги, как ключи,
И ложечка о чашечку стучит
Под мерный стук колёс: все о себе,
И длится сон соседа по купе.

2.
Что снится вам, соседи по купе?
Чужой воды глубокая купель,
Стоящая над нею тишина,
Чужая синеглазая жена,
Идущая по берегу одна,
И птицы, долетевшие до дна,
И рыбы золотые в синеве,
И корабли, парящие в Неве,
И поцелуй, погасший над Невой,
И я один, отчаянно живой.

3.
Мы все одни: Нева, и я, и вы,
И город, полный мглы и синевы
(тот город, полный грусти и молвы),
Грифоны, кони, каменные львы.
И если я спрошу из пустоты:
«Сосед, давайте перейдем на «ты»?
Откуда ты? Куда твои следы
Ведут от кромки ледяной воды?»,
То он во сне кивнет едва-едва
(молва в реке полощет рукава)
И не найдет слова, и промолчит.
Лишь ложечка о чашечку стучит.

4.
И стук колёс, и топь болот, и зыбь
(мгновенье до бушующей грозы)
Бог вкладывает в слово, и язык
Вдруг чувствует соленый вкус слезы.
И поезд мчит, и самолет летит,
И рыба-солнце с облаков глядит.
И я один, и в глубине меня
Лишь ложечки о чашечки звенят,
И девочка-душа, и рыбий глаз
Зрят в повесть, где ни слова нет о нас.
Волгоград-Санкт-Петербург-Волгоград

ТИШИНА
Я слышу шум: машин, дождя,
И стук дверей из коридора,
Звук поцелуя, уходя
Подаренного, разговора,
Раздавшегося в темноте
И оборвавшегося скоро,
Соседей сверху, их детей,
Их примиренье после спора,
И грохот мебели, в тиши
Задетой с крепким выраженьем,
И птичий грай, и шорох шин
В миг старта или торможенья,
И плеск воды по стояку,
Свист чайника, скрип половицы,
Звонок родному старику,
Который смерти не боится,
Забвенья — да, ведь смерти нет,
Есть лишь земное притяженье.
В осенней слышу тишине
Стихи и снега приближенье,
Твое «люблю», мое «ты где»,
Произнесенное упрямо,
Кипенье супа на плите
И звонкий тонкий окрик «мама!»,
Ход времени, и плач, и смех.
И листья, под окном краснея,
Все шелестят, что есть не смерть,
А тишина, она страшнее.
И слышно даже, как земля,
Ворочаясь во мраке, дышит.
Как много звуков слышу я.
Да только вот себя не слышу.

***
Идет рыбак неспешно, словно Бог,
И на боку покачивает сеть.
Вот мир у ног — и темен, и глубок
Во всей своей чудовищной красе.

Вот человек, который одинок,
Один из многих — в улицу — на бег —
Сквозь снег и смог. И если бы он смог
Остановиться, этот человек…

Вот город, коротающий века,
Мостов стальные веки, дрожь во сне.
А вот река, и в ней наверняка
Рыбак найдет и выбросит на снег

Холодную блестящую, как ключ,
И звонкую, как тысячи ключей,
Не рыбку золотую, но твою
Смешную душу — горстку мелочей:

Монет, и нот, и строчек, и страстей.
И ты застынешь, странный и немой.

Лишь Бог один на дне своих сетей
Увидит свет и побредет домой.

КОЛЫБЕЛЬНАЯ ДЛЯ ЕВЫ ВЕСЕННЯЯ
Вот дым вот дом вот дума на лице
Вот дочь моя застыла на крыльце
Вот день звенит диньдон дондинь диньдинь
Иди иди нет нет не уходи
Иди иди остановись гляди
На белый свет ослепнуть но обнять
Весь свет обнять и боль в груди унять
И приютить синицу на груди

Дорога вверх туда где далеко
Уходит небо в дым и молоко
Под трель синицы славки соловья
Где ангелы безмолвные стоят
Где ни одна живая божья тварь
Не помнит ни родства ни рождества
Ни смерти ни сомненья своего
И о любви не помнит ничего

Дорога вверх вокзал перрон цветы
Дорога в небо за спиною ты
Стоишь едва касаешься перил
Как ангел что крыла не оперил
И дом стоит весна стоит на нем
И день звенит за уходящим днем
Я ухожу ты смотришь мне вослед
И в этом взгляде Ева только свет

О ПУСТОТЕ
Жизнь проста. Пустота читает меня с листа:
Вот работа, вот дом, вот усталость, вот красота:
Прошлогоднее лето влажное, водоем,
Две печальные птицы, поющие о своем,
У меня живот, в нем Ева моя живет,
Пуповину жует, но жить пока не спешит.
Никакой пустоты, в шуме околоплодных вод
Два биения сердца, две сросшиеся души.
А теперь мы вдвоем. Я сама себе водоем,
Только нет ничего, ни берега нет, ни дна.
Есть работа, есть дочь, есть дом, есть дверной проем,
Одиночество, загрустившее у окна.

ДУРАЧОК
Жимолость созревает в срок.
Черный глазок. Урок
У лета в кармане есть.
Вот человек-дурак
уродливо открывает рот
И торопливо ест.
У человека в кармане боль
В нагрудном, пришитом вдоль
Линии сердца. И он с собой
Боль эту вносит в дом,
Чтобы почувствовать тяжесть, чтоб
Почувствовать, что живой.
Бог перекрестит упрямый лоб
Светом и синевой.
Черные ягоды с черных рук —
Первенец-урожай.

Выйду из дома, взгляну вокруг,
И шевельнется в кармане вдруг
Не боль моя, а душа.

 

Надежда ПОЛЕТАЕВА

МОРЕ
Я – море.
Спокойное, но пустое.
Люди бросают в меня счастье и горе,
Но шторма´ всё уносят вскоре.
Ты смотришь, и в твоём взоре
Мне чудится что-то святое.
Но там только я – море.
Спокойное и пустое.

Ты касаешься водной глади – танцует рябь.
Я не способно эту волну унять.
И небо качается на три, два, раз!
Небо рождает джаз.

Небо рождает джаз,
Ты начинаешь рассказ
О том, что ты – камень.
Ты холоден, но твой пламень,
Рождённый в центре Земли,
Способен сжигать корабли,
Которые ранят море.
И в этом споре
Ты теряешь точку опоры.

Я – море. На дне моём горы.
Ты хочешь увидеть их
Сильнее, чем всех святых.
И ты падаешь, запуская круги на воде.
Ты – тонешь. Теперь ты во мне.
Я прежде не знало такого всплеска:
Рвётся рыбацкая леска
И камень касается дна.
Ты видишь горы. Теперь у тебя есть я.

Я – море. Внутри у меня – ты.
Вода точит камень, стирая его в пыль.
Все круги разойдутся, и небо коснётся дна.
Ты – море. Внутри у тебя – я.

Отвези меня к морю

Этот город рождает во мне тоску.
Ни солнцу, ни небу, ни твоему письму
Я не рада.
И вся тирада,
Предназначенная твоему звонку,
Будет озвучена мной потолку.

Хочется бросить всё и сбежать,
А значит, пора собирать рюкзак
И сделать за двери шаг.
И долго бежать, не оглядываясь назад.
В этом городе нет ничего,  что могло бы меня удержать.

А когда-то мне нравилась здесь зима,
Её морозы, её снега.
Но в этом году я весну ждала,
Словно  только она могла
Объяснить,
Что за нить
Связала мои южные сны
И северные дожди.
Зачем мне снятся мосты
Над Невой
И ты,
Появляющийся из-за стены,
На которой Цой:
«Я хотел бы остаться с тобой»…

Просто остаться с тобой,
Все попытки к бегству сведя к нулю,
Без всяких «люблю-не люблю»…
Я смотрю на тебя и не спорю,
Начиная новый отсчёт:

Отвези меня к морю.
Балтийское подойдёт.

ПРИСТАНЬ
Жди меня, Питер!
Жди меня, искренний северный друг!
Я собираю бирюзовый рюкзак и отправляюсь на… юг.
Южане очень приветливы и добры,
Их улыбки рождают чудесно-семейное «мы».
И, кажется, можно сбежать от зимы
В их объятиях. До поры…

Ты ждёшь меня, Питер?
Ты ждёшь меня, искренний северный друг?
Мой город – унылый и замкнутый круг,
Но, чувствуя сердца твоего каждый стук,
Я выбираюсь из скорлупы,
Уже не боясь слепоты.
И  вижу: как на юге солнцем обласканы ромашковые луга,
Как Волга искрится счастьем, целуя брега?,
Как ветер, разбуженный на рассвете,
Песню вечности несёт по планете.

Над тобой же — холодные североморские облака.
Под тобой же — Нева, закованная в мрачный гранит.
Боюсь, мне не хватит жара сердечного родника,
Чтоб растопить апатично-ледовый щит.

И всё же, жди меня…
Жди меня, искренний северный друг!
Я прокладываю к тебе долгий пугливый путь.
Но, спустя годы болезненно-стылых разлук,
В объятьях твоих простуженных рук
Я обрету долгожданный приют.

Ирина ХАРИНА

БЕЗВЕТРИЕ
Приходит по вечерам,
Уходит чуть свет.
Уводит ветрá,
Уносит в своём рукаве,
Оставляя безвéтрие,
Тишь да сухую гладь
На спящих ещё полях.

В углах притаившись,
Дремлют, пока светло,
Неловкие отголоски
Цвети´стых слов.
Всё ищешь их, ищешь,
Только белы´м-белó –
Что там,
За окном,
Что на чистых листах
Блокнота.

И вроде прошла зима,
Но яри´тся март.
На тридцать страниц
Хватило б ещё ума,
А горя – на целых сорок.
Но, боже,
Я больше
Не знаю,
О чём молчать.
За дверью весна,
Но уж слишком прочна
Печать
Безвéтрия…
Или,
Быть может,
Уже –
Невесомости?

ПРОЩЁНОЕ ВОСКРЕСЕНЬЕ
Вроде
Всё как всегда…
Лишь немного дрожит рука,
Замершая в ожидании
Огонька…
Вот и выходит,
Что без тебя – никак…

А ты ведь не куришь, да?
И уже давно?
Птицы летают,
Заглядывают в окно…
Что-то не так
С этим весенним днём…

И всё как назло…
А где-то на дне души
Оборвалось –
И камнем теперь лежит
Что-то такое,
Что называлось «жизнь»…

Что-то такое,
Что называлось
«Явь»,
Съёжилось,
Скомковалось –
Ни мёд, ни яд…
И вроде не пил, а ходишь,
Как будто пьян…

И вроде не плакал,
А веки
Красны´м-красны?…
Что-то не так
С этим ветреным
Днём весны…
Странные знаки…
И словно чужие сны

Лезут за словом
В дырявый
Карман плаща…
Снова и снова –
Прятать
В глазах печаль…
Что-то прощать,
Кого-то в себе прощать…

Но всё как всегда,
Лишь немного дрожит рука…
Что-то отдать?
Чего-то не отпускать?
Ты всё дальше
И дальше…
А без тебя – никак…

***
день его гас,
стремительно убегал
мимо немых зеркал,

свет ламп
сбрасывал на ходу.

длинная тень плелась
на шестах ходуль
к пристанищу тайных дум.

ещё не послышалось криков,
ещё не раздался плач.

в прихожей остался висеть
его старенький
выцветший плащ,

похожий на крылья
серого
мотылька
или усталого
ангела.

МЫ СОГРЕЕМСЯ

Мы согреемся,
Знаю, согреемся,
Если не выгорим…
Если всё же отважимся,
Скажем,
Точнее –
Выговорим
Через все эти «нет»,
«Не хочу»,
«Не прощу»,
«Не могу»,
Обогнём за версту
Пустоту
Слишком
Вежливых слов
И услышим,
Как свет заиграет
На краешках
Губ,
Загрустив –
Но готовый почти
Превратиться
В тепло…

Ничего не прошло…
Ничего не ушло
В никуда…
На поверхности света
Оттаяв,
Взлетают
Птицы…

 

Мовей (Андрей ПЕТРОВ)

***
..И в минуту, когда наши губы соприкоснулись,
Я взмолился богам, чтобы это длилось веками!
И услышали боги, и нас обратили в камень,
И застыл я навеки, над телом твоим ссутулясь.

Неспособный отныне нарушить святых обетов,
Неспособная быть к бесконечности безучастной, —
Мы ушли безвозвратно в мгновенье робкого счастья,
И застыли тотчас,
Не узнав никогда
Об этом.

***
Кто сказал, что жизнь состоит из драм?
Я был там, где август сгорал дотла,
И его пронизывали ветра.
Я был там. И рядом она была.

И вопрос невысказанный горчил,
И молчали старые якоря,
И ложились солнечные лучи
На поверхность чёрного янтаря.

Эти строки ветер разносит вон:
Кто сказал, что жизнь состоит из драм?
Воздух был просолон, вопрос решён,
И делилось время напополам.

Я держал в руках её плечи. Так
Держат мир, что верно идёт ко дну.
И пока море пело «феличита»,
Я как мог оттягивал истину.

Как же долго тлела моя искра…
Правда — вот она. Дотянись, возьми.
Кто сказал, что жизнь состоит из драм?
Жизнь — это всего лишь одна из них.

Вентспилс — Москва
2015

***
Ты выносишь стужу из февраля
И уже не пугают пожары марта,
Ибо ты прожжён. Ни одна помарка
не коснётся строк. А в твоих ролях

Пересмешник, варвар и казанова,
Перепутав мерила, сломав весы,
За тебя утонули в огне весны;
Ты непобеждённым уходишь снова.

В окруженьи птиц, безгранично вещих,
Ты по-прежнему вечен и невредим —
Но однажды солнце пробьёт хитин,
И твой лёд покроется сетью трещин.

И прошёл апрель, и проходит май,
И твой холод течёт по земле капелью —
Ты стоишь истуканом над колыбелью
И не можешь вытянуть «баю-бай».

Растерявши стужу до октября
Ты впиваешься в солнце губами, — боже!
Как же дороги радуги у сапожек
Развесёлых, рыжих твоих тигрят!

Не хватило целого ледника бы,
Охладить то тепло, что теперь в тебе.
В ноябрях пережитых с ним вместе бед
Сбереги его. Впереди — декабрь.

***
Хвала не слишком-то злому року!
Не разгуляться в ночи теням.
Бесцеремонно собрал в дорогу
И по дороге влачит меня.

Тепло глинтвейном текло под кожей,
Сад новых слов расцветал у нас,
Смешных, беспечных, и так похожих!
Но есть нюанс. Есть всегда нюанс.

Октябрь с небом дамасской стали
Вставал над нами — холодный страж, —
И шинковал то о чём мечтали,
И украшал этим свой пейзаж.

Мечты просили навек забыть их.
Столб дыма сгорбился над трубой.
И бился скованный в рёбрах Питер,
Который я увозил с собой.
2016

***
Две ровные тени легли на поверхность реки,
Чьи воды влекли

Отборнейший лес, чуть покрытый опавшей листвой
В драконье гнездо.

Отчётливо помню спокойную водную рябь,
Фигуру в дверях,

Зелёные ягоды, солнцем подсвеченный нимб,
Как локон прилип

К моей чуть зудящей от частого смеха щеке.
На нашем щите

Могла б зеленеть на серебряном поле финифть.
Тем более нить,

Влекущая к дому дракона, как эта река,
И через века

Всё так же крепка.

***
Истина горька, как сыра земля,
На зубах скрипит:
Вселенная знает наверняка, кого расселять,
А кого сводить.

И хоть ты обстрадайся, закровоточь,
И умри от ран:
Щёки, помнящие асфальт наощупь,
Предпочтут ветра.

Да, это ветра Сталинградской зимы,
Я в неё войду.
Где-то здесь затерялись все мы —
Отыщи нас во льду.

Наши лица угрюмо искажены,
Пристален наш взгляд.
Веришь ли — я никогда не искал жены.
Может быть — зря.

И теперь жжёт в груди, и не вынести
Этого жжения:
Сама Природа Вещей мне мстит
За пренебрежение.

Это конец выбранного мной пути:
Пропасть — и стена.
О, этот вкус! Эта горечь, Господи!..
Узнаю тебя, Истина.

***
Спрячьте меня от огней Белтейна.
Они уже жгутся в ночи.
Они уже жгутся! И тени, и стены,
сливаются — не отличить,
и ночь упоительнейшим глинтвейном
сочится, кровоточит.

Жжётся россыпь жаркая, золотая.
Я и малой снежинки не сберегу —
оттого-то никак не похолодает…
Я молился на снег, я хотел спать в снегу,
но он таял и таял, не долетая
до моих пересохших губ.

В грудь попала искра: отрывайся, детка!
Разгорается жар, ускоряется кровоток,
и лишает покоя вот уже десть лет как…
Выживи, выстои, когда каждый вдох
похож на вскрытие грудной клетки
и клеткой стал тебе твой маленький городок.

Уже не искра, а пожар свирепый.
Я свершаю прыжок под ладонь Мадонны:
я отчаянно отрекаюсь и верю слепо!
Ночь течёт и во всех переулках тонет,
стоит лишь поддаться — и рвутся скрепы,
и дома срывает волной с поддонов.

Спрячьте меня от огней Белтейна, молю!
Там не носят масок, и вообще раздеты;
там и шут равняется королю, и один — нулю.
В ночь, когда снимаются все запреты
я отдам предпочтение февралю —
я намерен сберечь секреты.

Я не буду героем их киноленты:
они делят на богачей и бездарей,
они делят на бабников и импотентов,
и таким, как я, места нет в реестре!
Я стреляю, но попадаю не в оппонента,
а в какой-то дурацкий вестерн.

И пока они понедельники переделывали в субботы,
я сошёл с тропы и отращиваю шипы.
У меня непогода, пуста колода,
и один ответ: если вы так глупы,
чтобы настолько бездарно разбазарить свою свободу,
то она не стоит и скорлупы!

Я опять настраиваю антенны
и на всех каналах ловлю сигнал:
крики, скрипы, отзвуки тарантеллы…
И они меня уже заметили у окна.
Умоляю, кто-нибудь, спрячьте меня от огней Белтейна!
Я больше, чем просто умру на его огнях.
2015

***
В серые будни обшарпанных, грязных улочек
выходные меня выпроваживают взашей.
«Съешь ещё этих мягких французских булочек!»
Я наелся по горло. А чай — уже из ушей.

Осень крадётся. Всё ближе мгновенье истины.
Время спрессовывает мой беспробудный отдых
в радужный холст эксцентричного модерниста
и жуёт как жвачку мои молодые годы.

***
Моя прекрасная леди, не слишком ли стало тихо?
Не так давно я заметил отчётливый ритм пульса —
Часы, моя дорогая. Они стали громче тикать,
Казня мгновенья, когда я к вам так и не прикоснулся.

Мы слишком разного цвета, нельзя позабыть об этом:
Сидим в своих кабинетах по разные крылья замка.
Но я люблю вас за вашу привычку беречь секреты,
Преображаться в пейзажах, и гордо держать осанку.

Держать во что бы оно там ни стало, на зло расчётам:
Мол, вы — играйте по нотам, а жизнь только бьёт и колет!
Наставят плетью отметин и время не рассечёт их…
Моя прекрасная леди, не слишком ли много боли?

Ведь боль — лишь символ ущерба, и не исключает права
Из горькой чаши, да черпать, да пить, да по горло, вдосталь!
А я смотрю в поднебесье, и в горле застыло «Ave!»
Ведь Сирин спел свою песню. Услышим ли Алконоста?

Но вот — Вселенная смотрит сквозь пальцы на ваши муки.
Но вот — Балтийское море с трудом переносит зиму:
Оно ревёт, в монотонном миноре играя фугу,
А вы по-прежнему — в тон ему — горько неотразимы.

И мы стоим и молчим, и безмолвие льём бальзамом, —
На то есть сотня причин, а виновник исчез бесследно.
Дар речи, как оказалось, был вовсе не даром — займом.
Историю рассказал — а сбылось ли? Мечтать не вредно.

Читайте эту историю, словно роман о лете,
Закрытом чёрными шторами в доме на побережье;
О девочке — заколдованной, доброй и юной леди.
И мальчике, что у дома её перестал быть прежним.

Моя прекрасная леди, не много ли дыр в сюжете?
Страницы жизни изъедены — сколько ещё сожжёте…
Я созерцаю часами ваш образ в неровном свете.
Храни вас Бог. Ибо сами себя вы не бережёте.

SMS
Привет, сестрёнка, как дела в твоём аду?
А я сижу, смотрю бесцельно вдоль аллей,
где дождь, шепча, ласкает кроны тополей,
стремящихся к нему же в высоту.

Ах, как трепещет и горит у них листва! —
где тускло светят в переливчатый асфальт
и плачут грустные ночные фонари.
Я так хотел бы тебе это подарить…

 

Александр КАФТАНОВ

ВОСПОМИНАНИЕ
Не лечите меня таблетками, глупостью и враньём.
Я иду, раздвигая ветки, в лес, где спрятался водоём.
Я шепчу ее имя тихо в каждый встреченный мной ручей,
И она отвечает криком буревестников и грачей.

Не пугайте меня экранами, сводками и войной.
Я иду, зашивая раны на толстой коже своей грудной.
Я сжимаю в кармане найденный в темном озере амулет,
У ключиц её тонких краденный, наводящий меня на след.

Я не знаю её. Ни облика, ни походки, ни цвета глаз.
У застывшего в небе облака я опять попрошу за нас.
Не почудилось. Не пригрезилось. Наблюдая в пути закат,
Я опять обрету уверенность в том, что должен её искать.

Среди вписанных в четкий план делах, и в мерцаниях всех светил,
Я черты её, словно в ангелах, видел в каждой, кого любил.
И вращается мир, как отчаянный, обретая её портрет.
Из тумана на расстоянии появляется силуэт.

И ныряет в туман обратно, я послушно иду за ним,
Там мне кажется вероятным тот, кто любит и кто любим.
Я иду. Где-то под ногами я слышу шепот её камней.
Сохраняя воспоминание. Без надежды на встречу с ней.
2018

МОРЕ ВОЛНУЕТСЯ
Это море волнуется так, что его корабли
Ощущают отчётливый тремор пород древесины.
Это море дрожит, как дрожат в сентябре буквари
В рюкзаках первоклашек, углами врезаются в спины.

Это море волнуется раз и волнуется два,
У его берегов ход волны заостряет обрывы,
И бывалый рыбак молчаливо сучит рукава,
И вокруг рыбака растревоженно рыскают рыбы.

Это море волнуется три и фигурой морской
Замирает, как будто натурщица перед Гогеном,
В ожидании чуда. Его беспокойный прибой
Оставляет следы на песке, на холодном и белом.

На холодной и белой постели, в одном небольшом
Городке, где внезапно залаяли псы на цепи:
— «Ты проснулась?» — «Да. Что там шумит за окном?
— «Просто море волнуется, милая. Спи.»
2016

УТРО
И она выбегает из дома в такую рань,
Что на улице только бабка, что продает герань
Неизвестно кому, в 6 утра на пустующей остановке.

И в ларьке продавщица так ложкой стучит о чашку,
Что разносится эхо и тихо бегут мурашки
По спине, будто это не чай, а бомбардировка.

А она бежит, рассекая сутулый воздух,
Пробуждая асфальт от ноябрьских снов морозных,
И не ищет в тумане ни лошади, ни подруги.

И никто не кричит ей в спину: «Остановитесь!»,
Она — лишь дополненье пейзажа, с которым свыклись
Кому лень доставать из замерзших карманов руки.

И она на бегу вдруг срывает с себя одежду,
Обнажая точеную спину свою. И прежде
Чем взлететь, озирается на прохожих.

На пустой остановке лишь бабка стоит с геранью,
Тихо шарит дрожащей рукою платок в кармане.
Наступает туман. И мурашки бегут по коже.
2017

АДМИРАЛ
Магеллан поднимает глаза и не верит им.
По утрам океан накрывает прозрачный дым,
И до боли ровная полоса
Разделяет воду и небеса.

Паруса его жадно хватают ветер, как воздух ртом,
И Святой Себастьян держит остов над самым дном,
Но волна затихает под килем. Корабль встал.
Магеллан вспоминает, как он покидал причал.

И последним усилием кажет его рука
В направленье чернеющего материка.
И сухими от ветра губами по памяти шевеля,
Конквистадор немеет, не в силах сказать «Земля…»
2015

ШАХМАТНАЯ ДОСКА
Ледяной водой залита шахматная доска.
Королеве холодно, она кутается в одеяло.
«Ты король или кто? Видишь, капает с потолка?»
И от взгляда её не спасет короля забрало.

Тот король был из рода рыцарей, бунтарей.
Ты во всем королевстве не встретишь меча быстрей.
И теперь он лезет с гвоздями под потолок,
И вода ледяная капает на висок.

Королеве за тридцать. Умна и стройна, красива.
Словно в струны, в волосы тайна заплетена.
Она тысячу раз пыталась шагнуть с обрыва,
И шагала. И падала с шахматного полотна.

Только чья-то рука каждый раз возвращала на место,
На квадратную клетку, которая, как известно
Обывателям даже, слева от короля…
И дрожала под ними из прочного клёна земля.

И король, залатав пробоину, точит меч.
Королева прячет улыбку в его объятиях.
«Вот еще один шанс, мой милый, тебя сберечь».
Нарастает рассвет. Начинается новая партия.
2018

 

Евгений КРАВЕЦ

ВИ́ВЬЕН
Ex ungue leonem pingere 

Я отнял у матушки всё здоровье,
что оставалось после балета,
но в прямоте недужной её скелета
и подростковых суждений царил, бескровен,
детский какой-то, не знающий смерти вызов,
он из висков фарфоровых не был изгнан.
Даже в конце, на самом последнем снимке,
как в фильме на паузе, взгляд подвижный
и будто сочится — бескостной вишней
или кислючей чёрной грустникой.

Она была нетипичной свекровью.
Вспомни хотя бы мундштук в подарок
на новогодье тебе — и без всяких ярых
проповедей ворчливых и манифестов
ты обернулась обычным хроником,
хоть и цедила в неделю полпачки честера,
но «среди прочих твоих пороков
с этим покойней мириться миру,
вот и корчуй иные, а тот культивируй», —
вместо немой тирады — победный рокот, —
«я ведь не гарпия всё же — мать,» —
Так этот символ следовало понимать.

Труппа из ТЮЗа, «кокетки и охламоны»,
с нежностью звали её почему-то Ви´вьен…
сгорбленно жались в процессии похоронной
(ох, получили б они за такие плечи)
без экзальтаций — удушливей и слезливей
редкой родни — держали простые речи
и не стеснялись своей некрасивости, плача,
только вода в кувшинах не становилась слаще.

Ночью у кромки струящейся амальгамы
я зачерпну в зеркальных глубинах мнимых
камушек взгляда своей невдовевшей мамы.
Трудно во мне — лоснящемся, самоварном —
видеть её, лучистую афалину.
Но если схлынут в илистой мгле кошмары,
алгебра серых сомнамбул разложит корни
тоненькой женщины, верующей, немудрой —
в пыльном порту моего островного утра,
в умершем вместе с приходом рассвета шторме.

Соль вашей фронды — это твоя бездетность
или демографическая стратегия.
Знаешь ведь: наш презренный планктонный этнос,
старящийся в барьерном офисном беге —
он раздувал в богемных ноздрях брезгливость.
В образе бабки Ви´вьен смотрелась бы странно.
Жаль, что понянчить внуков не посчастливилось —
УЗИ уже нагадало нам мальчугана.
Так что готовься дарить мундштуки и пламя
резким девицам, которые курят память.

НЕРЕСТ
ты думала, я недодал тебе, недонежил,
что я не взлетел, не привстал на мыски´,
что был горизонт изначально бежев
и крыльями были твои плавники –
возможно, не столь они широки,
как у орлов и отдельных решек,
но всё же…
в итоге ты помнишь меня таким,

что лучше б забыла — не сразу, через
неделю, жизнь, иной спиртовой литраж.
представишь – уже скручинясь и разуверясь –
обычное разбитлованное Вчера,
где мы – от причала, Андрея, отрекшегося Петра
идём
против теченья судеб, кетой на нерест…
где солнце вобрала оранжевая икра

и доброту. медведи и браконьеры,
когтями, снастями, завистями чиркну´в
по душам больным – чешуйным кольчугам серым,
сдержавшим разлуку, Одессу, саму войну –
отпрянули. белыми жабрами потяну
Сегодня
со всей растворённой в нём старой верой
и вслед за тобой налегке полечу ко дну.

БЕДА БЕЗ ВКУСА И ЗАПАХА
а кругом шумит настоящая жизнь
румяная как бойня поутру…
Збигнев Херберт «Господин Когито»

как Лабрадор, я не весь окружён бедой –
нить разговора меня увязала с прошлым.
там я поистине алчный и молодой
и недопонятый, словно неряха Роршах.

я и сейчас не стар, но зажат дождём,
как батискаф Надежды в гриппозном шторме.
впасть бы судьбе в безветренный бедоём,
где мои страхи сердцу большому скормят.

мозг оказался костным густым жирком,
незастывающим слоем двоичных ябед.
я состою из беды почти целиком —
не распознать усмешку в усталой ряби.

с присвистом в башне принцесса моя храпит –
я целовал, не спасая её, мошенник.
затхлой бедой разбавлен безвкусный спирт,
вымывший зрительной памяти перешеек.

ПОТОМКУ
…Все кончено. Как царь глядит с афиш
Любой винтом раскрученный подсвинок.
И очумелый чаплинский ботинок
Грызьмя грызет компьютерная мышь.

ВАДИМ ЖУК
Я произвёл тебя, но ты не вспашешь
Пустую ниву, да и мне невмочь.
Я трижды мёртв твоей эпохой – падшей,
Как тень, затвердевающая в ночь.

Ты стал в погонях невесом, но пылок,
Прогорклый опыт скрадывает путь:
Горячее дыхание в затылок
И вдохновить способно, и задуть.

При этом лбам не свойственно сшибаться –
Несущимся на голубых парах;
Дремучее, как вера, ницшеанство
Питает едкий хромосомный страх.

Ведь череда карательных соитий
Произросла в хронический загиб.
Теперь ты петтинг превращаешь в митинг,
Святые клятвы – в грязные торги.

Века скрипят, ветшают эльсиноры,
Твой экс-экс-ай  — скулящий андердог,
Не виден в бледной мгле народец чёрный,
Чей славный предок слаб на передок.
 

Иван РОДИОНОВ

***
Напеки мне пирожков из стекла.
Я хочу, чтоб солон рот — до краёв.
От меня меня всю жизнь берегла,
Время вышло — отдавай мне моё.

Птиц невыгодно держать взаперти.
Мы стояли в этой башне вдвоём,
Ты просила: упадём-полетим,
Я толкнул тебя в оконный проём.

Отпусти и ты, красивый Господь!
Ты набил меня на правом плече.
Пусть течёт сквозь щели глупая плоть,
Покидая твой дырявый ковчег.

Пусть воздастся с превеликой лихвой –
Буду в клювы целовать вороньё.
Я сегодня возвращаюсь домой,
Время вышло — отдавай мне моё.

ЛИЛИТ
Нежно обвивает инжир змея.
Спит на тёплой шкуре жена моя.
Пыль пускать в глаза, воевать, любить
Отпусти меня, отпусти, Лилит.
Пыль пускать в глаза, воевать, любить
Отпусти меня, отпусти, Лилит.

На охоту выбрался Ирод-царь:
Ловит кротких отроков на живца.
Шёл самаритянин, евсей, левит…
Отпусти меня и прости, Лилит.
Шёл самаритянин, евсей, левит…
Отпусти меня и прости, Лилит.

Шлёт пробкоголовая гопота
В душном Трансваале шрапнель глотать,
Шляться Шлиссельбургами, пить иприт.
Отпусти меня и забудь, Лилит.
Шляться Шлиссельбургами, пить иприт.
Отпусти меня и забудь, Лилит.

В баре — андрогины, в стихах — темно.
Мама мыла раму. Валить в окно.
Набухают почки, ПР свистит.
Отпусти меня и добей, Лилит.
Набухают почки, ПР свистит.
Отпусти меня и добей, Лилит.

Змеи подколодные видят сны.
Нет на стылой шкуре моей жены.

1903
Дорогая, я в Токио. Прибыл налаживать связи.
Город сей — что мой слог: и размашист, и пёстр, и куц.
Муравейник из газовых вывесок, гама и грязи:
Поглядишь из окна — почитай наш губернский Иркутск.

Солнце разве… Но позже — о солнце. Здесь чудная гавань,
В Порт-Артуре такая же. Шило на мыло сменял.
У соседей смешная фамилия — Акутагава –
И их младший с какой-то тоскою глядит на меня.

Наши как? Милый Рыбников стал-таки штабс-капитаном?
Фриденсона-бомбиста ещё не швырнули в тюрьму?
Разговаривал с городовым. Ходит с шашкой — «катаной».
Он сказал, здесь рождается солнце. Я верю ему.

ЧЕРНОВИКИ СНЕЖНЫХ ЛЮДЕЙ
Холодно, малютка. Время слушать сказки,
Как из чашки чёртик цедит горький сок.
Башмачки Венеры да Анюты глазки,
Хоровод чахотки, рёбра колесом.

Холодно, малютка. Басенками грейся.
Выгарки в печурке — гибель корчмарю.
Ни черта не нужен чёрту глупый месяц –
Петельку приладить разве крепкий крюк?

Спит в берлоге мишка, спит в геенне грешник,
В келье спит монашек с заячьей губой…
Кашлянет — в платочке алые черешни:
Околеет чёртик; мёрзнем мы с тобой

Утром двое штатских с лицами актёров
Рожки да копытца бросят в кузовок.
Всё пройдёт, малютка. Потеплеет скоро.
Я умру в Сочельник, ты на Рождество.

ДЮ СОЛЕЙ
Не получится вечно от печки плясать на Земле,
Будь ты хоть конопатой курсисткой преклонных годов.
За тобой, mon amie, уже выехал твой Дю Солей –
По марсельской брусчатке грохочет дрянное ландо.

На сансаре сидеть — поседеть — всё одно: околеть.
Сервируют апостолы стол на тринадцать персон.
За тобою, mon cher, уже выехал твой Дю Солей,
Увязая в колдобинах пятым, кривым колесом.

И, выходит, права плоскогрудая Анна Болейн:
Не теряй головы — и вперёд, распахнув кимоно.
За тобою давно уже выехал твой Дю Солей;
Выходи к остановке и не забывай проездной.

 

Иван ЛЕСКИН

***
Где твоё счастье, в любовь завёрнутое, к душе прижатое, не как у всех?
Порастеряла всё. Порастратила. Поздно звать его. Вспомни тех,
Что для тебя (от тебя без памяти) жизни тратили за твой рай —
Им стелила дорогу скатертью. Вот одна теперь. Затворяй
Двери в прошлое. Спейся с кошками, Новый Год встречай в соцсетях.
Независимая и гордая — только толку-то? В пух и прах
Разнесла свою жизнь по ярмаркам, вспыхнув ярко, да прогорев.
Из колоды гадальной выпала — одинокая дама треф.

***
Годы летят. Страшно.
Очередью. Впустую.
Завтра сегодня вчерашним
Станет — нас не минует
Чаша сия. Выпью
И помолюсь тихо,
Чтоб не завыть выпью,
Да не спугнуть лихо
Ликов святых. Больно —
Время летит. В песне
Жизни моей ноль нот.
Смерти во мне тесно.

***
Гадкий такой Я!
Мерзкий! Невыносимый!
Терпишь меня через силу,
Готовишь украдкой яд.

Верно, любовь зла —
Свела нас и не спросила.
Все начиналось красиво,
Теперь ты жена козла.

Лодка о быт — бред.
Собака не тут зарыта.
Накрылась любовь корытом.
От рыбки тебе привет!

***
Мне приятно беседовать с ним —
Интересный такой, настоящий!
Учит жизни меня — я пропащий
(Этот казус едва объясним).

Он умен и добротен в речах!
Монолог его льется, как песня!
Я же — скучный, банальный и пресный,
И погряз в бытовых мелочах.

Он твердит мне, что жить — хорошо!
И, что жить хорошо — еще лучше!
Я ж терзаю сомнением душу —
Неизвестность за гранями шор.

Перебор!
Перегрузка!
Финал!
Раздражительная безобразность.
Как же я от обоих устал.
Огласите мне, доктор, диагноз…

***
Из головы не выходишь…
Выхода просто нет…
Диалоги обрывками тонут в будничной суматохе.
Твой портрет проявляется танцами скомканных простыней,
Преломляя реальность,
Застыть заставляя на вдохе!
Между строк второсортного автора. Между теней.
Сквозь пространство и время. За самые кончики нервов.
Каждой строчкой и па заплетаясь тесней,
Чтобы выпорхнуть бабочкой в новую эру!

***
Что-то, кому-то, зачем-то
Пытался сказать о чем-то.
Голос срывал в крещендо,
Все посылая к черту!
А временами сквозь слезы
Тихо шептал, словно мантру:
«Раз зажигаются звезды,
Значит кому-то надо…»,
И пеленал свою душу
В веру, любовь, надежду,
Врал себе: «Будет лучше
В эдаких вот одеждах…»
Тени его окружали,
Кружили в нелепом танце!
Стационар… пижама…
Нервов узор на пяльцах…
В пыль перемалывал чувства,
Разбрасывал их по ветру!
А кто-то сказал — Искусство!
А кто-то назвал поэтом.

***
В зоне особого невнимания
Вакуум схлопывает мечты,
Криком срываешься с них — не каменный —
Ты.

Рёбра ломаются — до единого,
Сердце отхаркивает бедней.
Шепчешь: «Есть счастье…
Давай доедим его?» —
Ей.

Выдохнешь. Пережуёт отчаянно,
В горле почуяв не ком, но душу.
В немолчаливом застыв молчании —
Нужен.

***
Был бы я деревом, горя б не знал –
Я бы цвел, зеленел. Я б желтел, облетал.
Я дарил бы плоды, с них варили б компот,
И компоту бы радовался каждый рот.

Я бы прятал в тени всех желающих в зной,
Укрывал от дождя бы зеленой листвой,
Собирал бы на ветках чарующих птиц,
Чтоб их пением радовать слушательниц.

А под старость пришли б мужики с топорами,
Запаслись бы на долгую зиму дровами,
Я б отдал им тепло, догорая в печи,
И растаял бы пеплом в согретой ночи.

***
Моя милая девочка, я собираюсь тебе написать письмо —
Я, конечно же, буду оригинален до немоты.
Ты из лёгких моих выгоняешь остатки смол —
Я дышу полной грудью, когда слышу: «Нежный мой ты…»

Ты ласкаешь меня словами, без лишних слов
Наполняя, доселе иссушенный океан.
Ты не ставила сети, но собрала улов
Из полученных мною когда-то сердечных ран.

Собрала по осколкам, сложила в своих руках —
Заиграла калейдоскопом цветным душа!
До тебя — одиноко бродил я по миру, как
Человек, позабывший, зачем сделал первый шаг.

Ты распутала Гордиев узел тончайших фибр,
И легко их затем заплела в Ариадны нить,
Что ведёт меня к нашей с тобой любви,
И я знаю теперь, для чего мне жить!

 

Евгений РЫЖОВ

***
Над взлетной полосой с погибельным азартом
несусь и чую мощь в расправленном крыле,
привыкший день за днем откладывать на завтра
ученье ремеслу хожденья по земле.

Пускай сегодня рвет и мечется галерка
и крайний мой полет засчитан за прогул,
мой друг, мне душно здесь: ужасно пахнут хлоркой
стерильные зрачки их оружейных дул.

Когда я встречусь вновь с землею твердолобой,
услышу за спиной злорадное: «Ура!
Ну, как, посадка, друг? Теперь ходить попробуй
По будням до шести от самого утра».

Внизу идут бои, за право стать чуть выше
работает толпа быстрее и сильней,
не зная, что про лифт наверх никто не слышал
на небе никогда, про лестницу, точней.

Мой путь лежит не здесь, и по стопам Икара,
когда взойдет луна и солнце не слепит,
в рулетке бытия, чтоб отработать карму,
в который раз подряд я ставлю на repeat.

Не сохнет на губах туман Дороги Млечной
и сердце рвется в бой с похмельной головой.
А время — пьяный врач, что вечно недолечит,
твердит опять: «Скажи спасибо, что живой!»

Я снова над землей с погибельным азартом
Несусь и чую мощь в расправленном крыле,
привыкший день за днем откладывать на завтра
ученье ремеслу хожденья по земле.

***
Сегодня я лежу под микроскопом:
подопытный, навроде муравья,
и археологических раскопок
не стиранного пару лет белья

заложник. Здесь уму достанет пищи
и хмелен всяк воображенья плод.
Воистину твердят: блажен, кто ищет.
Ведь тот, кто ищет, тот всегда найдет.

Жаль, в опыте момент есть неучтенный:
далече Лукоморье от степи
поволжской, чтоб искать котов ученых,
безропотно сидящих на цепи.

***
Любовь за девяносто девять франков
Живет три года. Вышел срок: и вот
дворец воздушный — пошлая времянка,
в которой одиночество живет,

как в клетке золотой под тяжким взором
у памяти, что жизнь стирает в прах.
И пусть свобода трижды иллюзорна:
у вольной птицы, кроме птичьих прав,

иных не будет, — ветер вновь крепчает.
Старайся жить, морскую соль глотай!
Пускай летит сквозь плеск волны, крик чаек
Твой голос тихий в облачную даль.

***
Среди нагих по пояс дам,
средь долгих зим коротких лет
скучаю я по поездам,
по городам, в которых след

оставлен кем-нибудь другим.
Иную жизнь дыханьем греть,
прижав в волнении к груди,
мне суждено, иная смерть

нас разлучит в урочный час,
в душе оставив пустоту.
Заходит солнце, не стучась,
за горизонтную черту:

ищу забвенья в забытье,
что кошку черную, как смоль,
во тьме, уволив по статье
многострадальный разум свой,

мне слышно, как из года в год
стекло скрежещет о металл
и поезд медленно идет
ни тут, ни там.

***
Провожу старых ран раскопки:
добываю руду и соль
и святых выношу за скобки,
умножая себя на ноль,

растворяюсь в ночной прохладе,
выпускаю белесый пар
изо рта. В каждом долгом взгляде
друг на друга влюбленных пар

снова вижу тот штурм Эдема,
где мы с ними, строкАми рядов,
воплощали собой идею
разделенья Его плодов

на двоих, без остатка! С боем
прорывались мы к райской стене,
как в тумане, не чувствуя боли…
Я — отставленник в этой войне.

Я в тылу, провожу раскопки,
добываю руду и соль.
Их, святых, выношу за скобки,
Умножая себя на ноль.

***
С трудом с постели тень свою сгребая
и мысли приподняв устало над
подушкой, вижу: жизнь моя — гербарий,
засохший меж страниц бесцветных дат.

Я мухою застыл в тиши янтарной,
и голос пал булыжником ко дну,
и мой суровый бой под бой гитарный
затих: остыть кипящему котлу

пора настала. Зимний дует ветер,
и скинул лес исподнее белье.
Не все ль равно, что будет после смерти,
когда тоска приходит до нее…

***
В том доме, что когда-то был моим,
гремят посудой, спорят о погоде,
наверно, даже кошка с домовым
уже не вспоминают об уходе

былого постояльца. Пряча взор,
иду, как прежде, улицей пустынной,
во тьме мерцает желтый светофор
луны, как циферблат часов старинный,

напомнив мне, что истекло давно
отмеренное — жаль, что не усвоил.
Закрыта дверь, погашено окно,
И где-то вдалеке протяжно воет

бездомная собака на луну.
А в мыслях дом, и теплая кровать, и
две тени, что сплетаются в одну
В разящем метким выстрелом объятье.

***
Мне снилось, что старость крадется ко мне в ночи,
засыпав, как инеем, пол, покрывало, гардины
слоеною пылью, и запах кошачьей мочи
бил в ноздри, густой, с тошным привкусом валокордина,

я слышал дыхание, видел ее кандалы,
которыми буду однажды прикован к постели,
и ужас мой голос в железных тисках давил,
и трещины сеткой морщин расползались по стенам.

Тревожный будильник смотрел, как в холодном поту
В открытое утро при шторме двенадцатибалльном
Я вышел и встретился взглядом в прихожей с поту-
сторонним пришельцем ночным в отраженье зеркальном.

 

Павел БОРОЗНИН

АРХИВЫ ПАМЯТИ
На бумажных листах я пишу, и уже не исправить их,
Все, что вспомнить могу, под неровным огнем свечей,
И один за другим укрываю в архивы памяти,
И по капле из слез наполняю водой ручей.

Эта память упряма, и с нею жить не всегда легко,
Но, по давней дурацкой привычке, который год
Из бумаги небрежно я складываю журавликов,
И в полет отпускаю над гладью озёрных вод.

Об одном я молю — позабыть это все лишь дайте мне,
Больше сил нет держать, и устала душа от ран,
Но летают, летают картонные птеродактили,
Да беснуется дикий безудержный океан.

Поутихли все волны, и пройдены все страдания,
Под ногами моими уже много лет земля.
Только стоит на миг погрузиться в воспоминания —
Снова слышу я крики бумажного журавля.

МЫ ВСЕ КОГДА-ТО БЫЛИ ПЫЛЬЮ ЗВЕЗД
Мы все когда-то были пылью звезд,
Осколками неведомых сверхновых,
И днем мы постигали тайны слова,
А ночью — открывали ум для грез.

Еще в проектах наши корабли,
Еще недалеко летят ракеты,
Никто не знает, что же там вдали
За горизонтом времени и света.

Но мы узнаем, ведь придет тот час —
И даже если кто-нибудь из нас
Когда-то и заслуживал бессмертья —

Простой ответ, как прост и был вопрос:
Мы все когда-то были пылью звезд
И пылью станем вновь через столетья.

НЕВМЕНЯЕМО
Ты влюбляйся бессмысленно, невменяемо,
До последних крупиц молодой души.
Этот новый трепещущий сохраняя миг,
Разрушай жизнь спокойную. И пиши.

Про закаты пиши и про ветры с грозами,
За окном, вроде, май, а в ладонях снег.
Наполняй надоевшие дни вопросами:
Кто навек? Кто от нег? Кто ускорил бег?

Ты влюбляйся бессмысленно, безнаказанно,
От нелепого мира свой свет храня.
Что могло бы быть сказано — будет сказано.
Ты влюбляйся бессмысленно.
Не в меня.

МЫ ЖИВЕМ В ТЕМНОТЕ
Мы живем в темноте, непокорные и иные.
Мы не добрые, впрочем… Но, в общем-то, и не злые:
Мы играем по правилам. Просто мы вне игры.

Мы живем в темноте, в белый свет выбираясь редко.
Не суди слишком строго – мы тоже живые клетки.
Нас еще очень мало. Но это лишь до поры.

Мы идем напрямик, пробивая пласты и ткани,
Прячем маской лицо, мимикрируя даже в камень,
Набираем друзей средь невидящих этих глаз.

Мы спокойны, пока наших планов никто не знает,
Но ударим внезапно – и пусть все теперь гадают,
Где объявится новый нечаянный метастаз.

И однажды восстав, мы не дрогнем пред силой яда,
Не померкнем в сиянии ядерного распада,
Будет сладостной жертвой здоровый иммунитет.

Мы выходим на свет, забирая у жизни время.
Мы отвержены были – теперь наравне со всеми.
Мы живем в темноте.
Там, где мы, больше жизни нет.

ПОЛАРОИД
Щелчок Полароида. Снимок пока бесцветный.
Тебе странный юноша карточку отдает,
И вид у него диковатый и неприметный,
Таких в этом городе – на миллионы счет.

А через секунду – на фото мерцают звезды,
И грохот трамвая не громче, чем сердца стук.
Ты смотришь в глаза его с этим немым вопросом:
«Не ты ли создал эту дивную красоту?»

И вдруг понимаешь, по странным огням во взгляде,
Что вот, пред тобою – Вселенной твоей создатель,
И мыслям его повинуются тьма и свет,

А ты лишь его заприметил на остановке…
Попробуй же в этой нечаянной зарисовке
В одном только фото свой космос запечатлеть!

ТРИ ПУТИ
Снова не сплю, смеясь,
Мир обходя теплом.
Между добром и злом –
Троицы светлой вязь.

Держит Тримурти круг,
Выдох – мгновенье – вдох.
Им не сыскать тревог
Средь бесконечных юг.

В каждый небесный ранг
Свой возводя вопрос,
Вторят сонате звезд
Бор, Фарадей и Планк.

Кто из них прав – плевать:
Каждый дает ответ…
Сумрачный дивный свет
Лег на мою кровать.

ЛУЧИ ДОБРА
Лучи добра не выбирают цель.
Сама их суть – огонь на пораженье.
Беги или останься без движенья –
Что толку? Ты уже взят на прицел.

Лучи добра не выбирают цель,
Чертя следы дымящиеся в стенах,
В них затвердеет вязью неизменной
Все, что в начале, и все, что в конце.

Я с давних пор промахиваюсь редко.
Лишь с кончика ствола неровный отсвет
На миг протянет тени на лице.

Самозабвенно жму я на гашетку.
Никто живым сегодня не вернется:
Лучи добра не выбирают цель.

 

Александр ГЛУХОВСКИЙ

***
Мир не поставить на паузу.
Каждому выделен срок.
Можно прожить его страусом,
Голову пряча в песок.

Или отчаянным соколом
В небо нырнуть с головой.
Только полёты высокие
Связь разрушают с землёй.

Станем  синицей кому-то мы,
А для других — журавлём.
Выбор, конечно, запутанный.
Не ошибиться бы в нём…

СПЯЩИЙ ПОЭТ
Активирован спящий поэт.
Просыпается вдруг среди ночи,
Тихо ставит к столу табурет,
Ручку в руку и строчит, и строчит!

От усталости нет и следа.
Взбудораженный кодовым словом,
Он уже и не помнит, когда
Вдохновением был завербован.

Цель конечная тут не ясна.
Ведь не ради всеобщего блага
Ежедневно с утра до темна
Оголтело марает бумагу.

Он особенный мир создаёт,
Связь теряя  порой с настоящим.
Всё навыворот, наоборот,
Но так лучше, чем вечно быть спящим!

***
Мы вниз летим без парашюта.
Куда в итоге упадём?
В болото мнимого уюта,
А может в бурный водоём.

На камни опыта и боли
Или в иллюзий жернова,
Что многих в пыль перемололи,
Так сладко поманив сперва.

В падении свободном этом,
Почувствовать бы жизни вкус!
И пусть порою сносит ветром,
Определяем сами курс!

ХАМЕЛЕОН
Окрас менял хамелеон
Неутомимо и отчаянно.
Однажды осознал, что он
Забыл свой цвет по умолчанию!

Туда метался и сюда,
Помочь просил, на память сетовал,
Но нет ответа, вот беда!
У всех дела, всем не до этого.

С палитрами играл, как мог,
Мозг напрягая героически.
Однако было всё не впрок.
Увы, провал катастрофический!

Окрас менял хамелеон,
Смотрелся в воду опечаленно,
И понял, наконец, что он
Прозрачным стал по умолчанию…

ШОУ БЕЗ СТРАХОВКИ
Когда соломинкой становится канат,
До одури сжимай больные пальцы!
Ты в этом цирке диком клоун-акробат,
Поэтому обязан  удержаться!

А если номер вдруг окажется сырым,
Успех провалом сменится мгновенно!
Забудут зрители, легко уйдут к другим,
Ни с чем тебя оставив на арене!

Не оступайся, удержать сумей баланс,
Рискуй, летай уверенно и ловко!
Но только помни: лишь один даётся шанс,
Сегодня это шоу без страховки …

***
Да, каждый знает, как дышать другому,
При этом задыхаясь сам тайком,
Мы знаем всё, нам в жизни всё знакомо,
И машем после драки кулаком…

Так просто быть судьёй в чужом процессе,
Рубить с плеча, набрав себе очков,
Подкинуть пищу гордости и спеси,
Чужих ошибок, бед собрать улов.

Закрывшись в кокон собственных страданий,
Заходим в зал как будто мудрецы,
Мы дерзостью похожи на пираний,
На деле — обозлённые глупцы

Одну лишь только мелочь упускаем,
Что час настанет, будут нас судить,
Тогда умом мы также посверкаем?
Найдём ли мы, что судьям возразить?

 

Павел ВЕЛИКЖАНИН

ДЕТИ ДЕВЯНОСТЫХ
Ледяные батареи девяностых.
За водой пройдя полгорода с бидоном,
Сколько вытащишь из памяти заноз ты,
Овдовевшая усталая мадонна?

Треск речей, переходящий в автоматный,
Где-то там, в Москве, а тут – свои заботы:
Тормозуху зажевав листком зарплатным,
Коченели неподвижные заводы.

Наливались кровью свежие границы –
Ну зачем же их проводят красным цветом?
А подросшие участники «Зарницы»
Косяки крутили из бумажных вето.

Только детям все равно, когда рождаться:
Этот мир для них творится, будто снова.
Сколько раз тебе и петься, и рыдаться,
Изначальное единственное Слово?

Мы играли на заброшенном «Чермете»,
В богадельне ржавых башенных атлантов,
И не знали, что судьба кого-то метит
Обжигающими клеймами талантов.

Мы росли, а небо падало, алея.
Подставляй, ровесник, сбитые ладони!
Вряд ли ноша эта будет тяжелее,
Чем вода в замерзшем мамином бидоне.

МОЛОДЫЕ ПОЭТЫ
Вечно жива эта шумная братия,
Пусть даже песни ее недопеты:
В строгих учебниках и хрестоматиях
Смотрят на нас молодые поэты.

Кто на портретах, а кто – фотографиях.
Есть бородатые, больше – безусых.
Сами слагали себе эпитафии
Эти язычники да Иисусы:

Кто-то – частушку, а кто-то – элегию.
Но и посмертно не выглядят кротко.
Вечная молодость – их привилегия,
Данная пулей, болезнью и водкой.

ЕСЕНИН И ЛАЗО
Алкоголь выходил мутноватой слезой
И не брал ни шиша.
Двое тезок-погодков, Есенин с Лазо,
Пили на брудершафт.

– Ты хоть сам, а меня-то…
– Да знаю, Серег…
– Но чего уж теперь…
И лежал на столе одинокий сырок –
Символ встреч и потерь.

– Вон Платонов Андрей в паровозном гудке
Слышит ржанье коня.
Так что можем с тобой уходить налегке,
Никого не виня.

– Не напрасно твой колокол строчки литой
Загудел наверху.
Два полешка, сгорели мы, став теплотой,
А не сгнили в труху.

И один из них долго смотрел на свечу,
А другой – в потолок.
Но ключами звеня, поторопит ворчун,
Как бы ты ни толок

Водку теплую в стопке, где сложено то,
Что в себе ты носил.
Сквозь пшеничную корку Сережины сто
Поднимаются в синь.

ЗЕМНЫЕ ДОРОГИ
Мотор сосет бензин похмельной жаждой,
Шофер глазами к полосе прирос,
Мотается над выбоиной каждой
На лобовом повешенный Христос.

И в каждой вспышке встречных фар мелькают,
Как мошки, буквы – кто б их разглядел:
«Всплывем мы все когда-нибудь мальками
Из глубины планктонных наших дел.

Зачем тебе придуманное имя?
Ведь там, куда ты ангелом влеком,
Бодливая луна сцедила вымя
Над пролитым по небу молоком».

Но веришь и в межзвездном разрежении,
В планету целя зрительной трубой,
Что твой небесный путь – лишь отражение
Земных дорог, проделанных тобой.

УТРО В ПРОМЗОНЕ
Забасит трубным гласом гудок заводской,
Ввысь поднимутся дымные флаги,
Брызнет солнце оттуда, где небо с землей
Скрестят рельсов звенящие шпаги.

И потянутся, в медленном таянье сна
Разминая стальные суставы,
На крутых поворотах кренясь с полотна,
К выходным семафорам составы.

Длинношеие краны кивнут мне без слов,
Вагонетки покатят, сигналя,
И взметая щепу, загуляет тесло
По смолистой пахучей скрижали…

НА АПРЕЛЬСКОМ ВЕТРУ
На апрельском ветру не шумели березы нагие,
Хоть, наверное, им и казалось, что все понарошку.
Но они,
наклонившись к открытой могиле,
Вместо комьев земли за сережкой бросали сережку.

Напоённые соком, идущим от самых кореньев,
Те ложились в набухшую почву, долги отдавая.
Видишь, нет
в той цепочке разорванных звеньев.
Значит, каждая веточка нашего древа – живая!

СНЕГОПАД НА РОЖДЕСТВО
Сшейте рану меж землей и небом,
Миллионы нитей белоснежных!
Хоть порою не хватает хлеба –
Чаще не хватает нам надежды.

Вроде бы живем… А что-то надо,
Что словами выразить непросто…
Целый век бы этим снегопадом
Бинтовать душевную коросту.

Спрятал снег осеннюю разруху,
И повсюду вырастают сами
Изваянья добродушных духов
С красными морковными носами.

Ветер всем щелям допел колядки,
Впитываю белых звонниц медь я.
Бьется сердце в поисках разгадки,
Ждущей часа два тысячелетья.

Светом звезд костры-сугробы тлеют,
Чтобы понял одинокий путник:
В мире стало тише и светлее,
В мире стало чуточку уютней.

И не тает вера в то, что снова
К нам блаженство детства возвратится,
И кому-то нужно наше слово
На пустой нехоженой странице…

В ЕДИНОМ СВИТКЕ
Туман заполнил узких улочек листки,
Молочной тайнописи между строк подобен.
Слепцы-троллейбусы, держась за поводки,
Едва нащупывают Брайлев шрифт колдобин.

А я сижу в одном из них, к стеклу припав,
Как в перископ смотрю из домика улитки:
Вокруг меня – семь миллиардов смутных глав,
Что пишут – каждая себя – в едином свитке.

ПРАВДА КРОВЬЮ ПИШЕТСЯ
Войну лишь в телевизоре
Ты видел. Что же, брат,
Стихов своих дивизию
Выводишь на парад?

Ведь там не по парадному –
Колонной общих мест –
С разрывами снарядными
Срифмован насмерть Брест.

Какая, к черту, строфика,
Рефрены для баллад?
С отчаяньем дистрофика
Там бился Ленинград.

Врастая в землю стылую,
За сердцем спрятав даль,
Дивизия Панфилова
Рвала зубами сталь.

Мосту, на нитку сшитому,
Молился эшелон,
С живыми и убитыми
Ползущий через Дон…

Ведь правда кровью пишется,
Пробившейся сквозь тромб.
Поймем ли мы, как дышится
В обвалах катакомб

Не знающим заранее
Судьбы своей страны,
Чьи летние экзамены
Войной заменены,

Чьи строки в школьных прописях
Черкает красный цвет?
А время не торопится
Подсказывать ответ.

Но мы, врастая нервами
В свою эпоху, брат,
Пошли бы так же первыми
В свой райвоенкомат.

ГРАНИТНЫЙ ГЕНЕРАЛ
В.И. Чуйкову, командующему 62-ой  армией защитников Сталинграда, памятник которому установлен на центральной набережной этого города на Волге, посвящается…

Генерал с лицом темнее гранита –
Въелся дым, впечатал в память зарубы –
Скорбно замер с головой непокрытой:
Не разжать ему недвижные губы,

Не назвать своих бойцов поименно,
Прямо с марша уходивших в былину.
Сколько в землю полегло батальонов
На пути от Сталинграда к Берлину?

И ни мрамора, ни бронзы не хватит,
Чтобы каждому воздать по заслугам…
Но взгляни: в могилах спящие рати,
Прорастают зеленеющим лугом!

Жизнь всегда, в итоге, смерти сильнее –
Тихий сквер облюбовали мамаши:
Вечерами здесь, пока не стемнеет,
Дети бегают, ручонками машут.

В центре шумной озорной переклички
Генерал следит, как дедушка строгий,
Чтоб стихали мимолетные стычки,
Чтоб смотрели непоседы под ноги.

Улыбается гранитною складкой,
Мягче взгляд, что был в бою тверже стали:
«Из таких же, как вот эти ребятки,
И мои богатыри вырастали…»

Ведь солдаты не за то умирают,
Что им памятников мы понастроим…
Рядом с памятником дети играют –
Это лучшая награда героям.