Александр Лепещенко «Лорелия»

0
3313

Она была Ло, просто Ло… Но в моих объятиях она была всегда… Лорелия…

Когда я к ней охладел и оставил, мой оруженосец Удо Грубер пытался доискаться её любви. Впрочем, ни на йоту не преуспел. Я же не только не убил мерзавца, но ещё и выслушивал его стенания на счёт Ло… Моей Ло… Есть ли мне прощение? Нет и нет. Я ещё больший мерзавец, чем Удо. Я тот, кто погубил Лорелию.

Неужто я не любил?

Проклятый вопрос мучит меня и теперь, когда её уже нет среди живых.

В неполные восемнадцать лет Лорелия по моей прихоти оказалась в замке маркграфа Эбнера фон Фейхтвангена. К несчастью, дяди не было, он отлучился из Штальэка. Словом, никто не мог меня тогда вразумить. Чувство кроткой и чистой, как голубица, Лорелии ужасно льстило мне. Я ведь пришёл к ней красивый, двадцатидвухлетний… И дочь простолюдина Георга Ленца, не прогнала меня. Меня — развратника.

О, она уже любила!

Раньше, ещё до Лорелии, я часто видел один и тот же сон… Я видел храм, заполненный разряженной толпой родственников и гостей, съехавшихся из всех окрестных замков. Слышал торжественную молитву епископа Криста. И я, Зигфрид фон Фейхтванген, смиренно исповедовавшийся и причастившийся, преклонял колено пред герцогом, и тот трижды касался моего плеча мечом со словами: «Во имя Божие, во имя Святого Михаила и Святого Георгия, я делаю тебя рыцарем, будь храбр и честен». И вот уже приготовлялся пир во славу нового рыцаря. Но прежде мне предстояло показать родственникам и гостям своё воинское искусство. Под всеобщее ликование я садился на коня, принимал от моего оруженосца Удо копьё и мчался, мчался, во весь опор… Я оправдывал фамильный девиз: «Dedit haec insignia virtus».

— Этот герб дала доблесть, — с достоинством говорил дядя Эбнер, упивавшийся моим успехом. — Всё так… Dedit haec insignia virtus…

Сон сном, но я стал рыцарем именно из-за дяди. Он заменил мне рано умерших моих родителей. И, конечно, я обожал этого сурового и сильного человека.  Да что я, сам император благоволил к нему. Жаловал земли и привилегии.

В седле Эбнер фон Фейхтванген для своих шестидесяти четырёх лет держался просто великолепно. А как владел оружием! Признаюсь, я не встречал никого, кто ещё столько же, сколько и он побеждал в схватках. А всё, оттого что не ставил он недруга овцою, а ставил волком.

Временами дядя был страшен.

Сросшиеся брови, высокие властно вылепленные скулы.

В каждой черте: «In omnia paratus… готов ко всему…»

И таков он был уже смолоду. Когда Мария фон Любек предпочла ему его брата, Вальтера, он покорился. Лишь приказал повесить в своём замке Штальэк её портрет в богатой раме. А лет через семь в наши края забрела холера, и церковные колокола оповестили об отлетевших душах бедных моих родителей. Тогда-то дядя Эбнер и стал опекуном, обратив всю любовь свою на меня. И… на Бога. «Dea spes mea… В Боге моя надежда, — повторял он. — И в тебе, мальчик мой…»

Епископ Крист, наш герр Крист, всяко обхаживал дядю, щедро жертвовавшего церкви. Поговаривали, даже надеялся заполучить одну из дядиных вотчин. И сдаётся, что это правда, поскольку гнусная, румяно-белая улыбочка господина святоши его же и выдавала. На меня он смотрел так, точно надежда о вотчине была нашей с ним личной тайной. Это-то мне и мерзило.

Герр Крист отвращал от церкви таких, как я. Всё реже я исповедовался и молился. И, возможно, совсем бы разуверился, если бы не Лорелия. Именно она не дала болезни неверия расколебать меня всего. В один из дней, ещё не затянутых мутью наших размолвок, моя Ло раскрыла Евангелие от Иоанна и прочитала мне о воскрешении Лазаря. И меня потрясли слова: «Тогда многие из иудеев, пришедших к Марии и видевших, что сотворил Иисус, уверовали в Него».

Но коли и я уверовал, как те иудеи, то почему отказался от моей Ло? Понимал же я тогда, что только ею мог быть спасён и только её любовью спасся. О, я очень это понимал! Но какой-то паук, мизгирь, завладел мною и впутал в разврат, давно мне знакомый. Сладенький. Вместе с повесой Удо стал я наведываться в Бахарах к белогрудым и белошейным девкам. До моего толстокожего сердца не доходило, как всё это терзает Лорелию. Она уже менялась в лице, сбивалась с ритма и вяла.

Однажды мы снова отправились с Удо в Бахарах, покудесить.

Дух цветов и трав наполнял воздух. Над нами проходила большая птичья дорога, движение по которой не прекращалось ни на мгновение. Птицы летели к себе на родину.

Розовели, голубели облака.

Когда мы добрались до края возвышенности, то увидели красные кровли и белые дома Бахараха, выстроившиеся на равнине. И тут что-то вдруг растопилось в сердце моём. Я приказал Удо следовать далее одному, поворотил коня и поскакал назад, в Штальэк.

Уже подъезжая к замку, я ощутил, что дух цветов и трав исчез. Я осадил коня, соскочил на землю и побежал по лестнице, ведущей в башню к Лорелии. Я отворял все двери, но за ними не было моей голубицы. Всюду было сумрачно, нежило и пусто. И тогда понял я, что она улетела, и наши дороги больше никогда не сойдутся. Никогда.

Блестели серым железные крыши Штальэка.

Серели облака.

Но вскоре всё стало тусклым, и очертания деревьев, рвов, башен и самого замка изменились.

…Лорелию я не разыскивал, знал, что она вернулась к отцу, Георгу Ленцу. Право, ну что я сказал бы ей? Жалкие слова?

Начавшуюся очередную войну я счёл чем-то вроде избавления. Да и всё равно было: убьют или только голову снимут. Ведь я уже оторвался от сущности… Поконченным стал человеком… Впрочем, через сорок дней и восемь приграничных стычек  война эта победоносно завершилась, и я, целёхонький, возвратился в Штальэк.

Вокруг творилось что-то странное: слуги прятали глаза и тушевались, дядя Эбнер тоже. Ни от кого в замке я не мог ничего добиться. Все избегали говорить со мною, словно чего-то опасаясь. Но то, что не узнал я, очень скоро узнал Удо. И без ножа прикончил одним только — «Лорелия мертва».

Удо мог бы ничего больше не прибавлять, но он прибавил:

— Да, как раз на другой день после вашего отъезда на войну её и нашли под высокой скалой… Бедняжка бросилась в воды Рейна…

Страхи ловили меня теперь, как ловили люди утопленницу.

Кое-как пересилив себя, я отправился к Ленцам, но дом их был заколочен. Соседка сказала, что Георг Ленц срезал в своём садике все розы, кроме той единственной, что называл Лорелией, и отнёс их на могилу к дочери, а потом повесился: «Видите, господин, тот дуб? Ну, вот на нём…»

Мне показалось, что ветер раскачивает тело Ленца на дубовой ветке. И я будто бы даже разглядел нос зелёной меди, сбившиеся седые волосы старика.

В тот же вечер я взял лодку у паромщика, который и за тугой кошель не согласился отвезти меня, и стал править к высокой скале. Снизу, по Рейну, неслось:

Еду-еду —

следу нету,

Режу-режу —

крови нету…

 

Кто пел эту песню я так и не узнал, а когда поравнялся со скалой, то и вовсе забыл обо всём на свете. Я увидел Лорелию, простирающую ко мне руки со своей скалы. И тут лодку подхватило водоворотом, перевернуло и увлекло на дно.

***

 

Я, рыцарь Зигфрид фон Фейхтванген, давным-давно брожу призраком возле той скалы. А моя Ло появляется на ней, когда по Рейну проплывает чья-нибудь лодка. Лорелия выходит то ли из тени, то ли из складок скалы и тихо затягивает: «Еду-еду — следу нету…» Лодка опрокидывается и водоворот забирает ещё одного несчастного.

И так будет до окончания времён…*

 

*Цикл маленьких трагедий «Летучий Голландец и другие призраки»

 

Александр Лепещенко,

член Союза писателей России

 

ПРИМЕЧАНИЯ

 

Миф о Лорелии получил немало художественных воплощений. Наиболее известно написанное в 1824 году стихотворение Генриха Гейне (нем. «Ich weiß nicht, was soll es bedeuten…»), которое перевёл на русский язык Александр Блок.

Она была Ло, просто Ло… Но в моих объятиях она была всегда… — реминисценция начала романа Владимира Набокова «Лолита».

…моя Ло раскрыла Евангелие от Иоанна и прочитала мне о воскрешении Лазаря… — реминисценция ключевой сцены романа «Преступление и наказание»: чтение притчи о Лазаре Соней Мармеладовой Раскольникову.