Владимир Когитин

КОГИТИН ВЛАДИМИР ВИКТОРОВИЧ

(02.02.1950 – 31.12.2014)

Владимир Когитин в волгоградской литературе представляет жанр достаточно редкий в наше время. Он сказочник и фольклорист. Увлечение фольклористикой для В. Когитина началось с его научной деятельности и переросло в литературную профессию. Еще учась на историческом факультете Ленинградского (ныне Санкт-Петербургского) государственного университета, Владимир часто выезжал в поисковые экспедиции и собирал народные сказки, легенды, притчи, частушки, пословицы и поговорки. Но, сам человек творческий и духовно богатый, Владимир Когитин не просто напитался народной мудростью, но и внутренне трансформировал воспринятый фольклор в оригинальные произведения, которые назвал сказками.

Его казачьи сказки-пересказки написаны ярко, сочно, с юмором. Мораль в них не ходульна, но многозначна, полифонична, приемлема и с точки зрения морали, и в качестве назидательной потешки, ерничества, бытового анекдота.

Разговорную речь его героев не всегда удается соотнести со словарем донских говоров. Она зачастую придумана автором, хоть и с ясной этимологией каждого нового словобразования.

Волгоградская областная писательская организация, изумившись столь оригинальному явлению, как сказки В. Когитина, быстро и с радостью приняла его в свой профессиональный цех. Приемная комиссия Союза писателей России поддержала волгоградцев с не меньшей радостью и изумлением. Таким образом в наших рядах появился талантливый сказочник и весьма неординарный человек Владимир Викторович Когитин.

Родился он 2 февраля 1950 г. в селе Иловатка Волгоградской области. Начало своей литературной деятельности относит к 1988 году. Время вступления в члены СП России — 1997 г.

ДРЕМА
Казачья сказка

Все девки хороши. Все красны, хороши, откуль тока злые жены берутся. Вот жили, значит, муж и жена. Жили поначалу хорошо. Ругани слышно не было. Народился у них ребятеночек. Назвали его Тимоней. До чего беспокойный рос Тимоня. Прям бедовый! Ни свет ни заря, он уже не спит, гугукает, улыбается, маманю к себе требует. Радоваться надо, что такого постреленка уродили. Отец-то, он радовался, гордый по деревне ходил. А мать будто подменили — гузынится. Воркотня, слезы, укоры, попреки. И все на отцову голову.
Жила семья небогато, на одном пальце хозяйство держали. Мать отцу это в укор ставила. Вон-де, посмотри, как люди живут. Ну, а что люди? Также бедуют. У одного достатка поболе, у другого — помене. А она еще пуще распинается, честит: “Ты хоть о ребенке подумай, что ж, — говорит, — за мужик такой. Гога-магога”. Ему б по столу кулаком, чтоб, значит, баба язык укоротила. Да где, характер не тот. Можа, правда, думает бабья. А жить так невмоготу.
— Не трындычи, — говорит, воровать я не умею, с урожаем управлюсь, пойду на приработки.
Видит, а мимо окошка вроде как облачко проплыло. Чудеса! Но жене ничего не сказал.
Убрал хозяин хлебушек и пошел по хуторам кизяки рубить. Пошел и пропал. Месяц прошел, другой — нету. Как в воду канул. Почувствовала хозяйка, что сотворила что-то неладное — голосом завыла. Значит, она сердцем к мужу тянулась, а не от него. Вот бабья порода, до чего ж неупросливая. Кинулась хозяйка в расспросы. Нет, никто не видел. Никто не знает. Видать, концов не найти. Горевала жена по мужу, слов нет, как убивалась. А потом вдруг разом, как рукой сняло. И думать позабыла. Видать, от горя память отшибло, так люди полагали.
Тем временем Тимоня подрастал. В ум входил. Ребятеночек не по возрасту развитый был. За что в деревне Арихметью прозвали. Несмотря на малолетство, помогал матери из нужды выйти. Хоть сухую корку хлеба — да глодали в голодные дни. .На зорьке встанет, забор похилевший подопрет, что силенки позволяли, то и делал. Скучно ему без работы жить. До чего беспокойный был. До всего ему дело. И во взрослый разговор влипнет, так к месту слово скажет. Арихметь, словом.
Однажды Тимоня с улицы пришел задумчивый, спрашивает у матери:
— А где батяня мой? Мать ему в ответ:
— Дык и не было у тебя батяни, не было и нет.
“Как же так, — думает Тимоня, — у всех ребят есть батяни, а у меня нету. По жизни так быть не должно”. И спрашивает:
— А что это за дядя на карточке? И на стенку показывает, где портрет отца висел.
— Не знаю, — отвечает мать и плечами пожимает. — Давно эта карточка висит. Уж и не помню, с каких пор.
“Что-то здесь не так”, — думает Тимоня, но ни слова, ни полслова не проронил. Пошел по людям выведывать, кто, мол, про его батяню знает, куда он запропастился. Кого из взрослых ни спросит, мнутся, глаза отводят, а не говорят. Мол, де, придет время, узнаешь. А мать жалей. Ей одной трудно в жизни колотиться. Чует Тимоня: знают люди, а не говорят. И решил сам на розыски отца податься.
Встал на зорьке. Карточку со стены снял, за пазуху положил и пошел. Много дней прошло. Много дорог исходил, много людей повстречал. Всем карточку показывал, про отца спрашивал. Никто толком ему ничего не сказал, вроде как видели где-то, вроде как нет.
Вот пошел Тимоня тропочкой. Шел, шел. Глядь, тропочка-то узелком свилась. Закончилась. Пошел Тимоня степью, куда глаза глядят. Кружил, кружил. На горизонте миражи. Дворцы, водопады. Идет Тимоня к дворцам. И глазам своим доверяет. Глядь, нет дворцов. Исчез мираж. Измучился Тимоня до невозможности. Зашел в балочку, присел отдохнуть. Видит, хуторок — ни хуторок. Издали не видно. Вроде как в дымке туманом хуторок заволокло. “Пойти, — думает, аль не надо. Устал уж дюже”. Да ноги сами понесли.
Вступил Тимоня в туман, и как вроде вечер наступил иль раннее утро. Полумрак. Солнышко желтит на сизом небе. Дохнуть Тимоня не может. Крикнуть хотел, так немотно стало. “Все одно, — думает Тимоня, — пойду. Ишь как накатывает, неспроста”. Переборол себя и пошел сквозь туман дальше.
Подошел Тимоня к забору, глянул через плетень. Во дворе татарник выше головы. Неустройство кругом. Дом стоит перекособоченный. Дымок над трубой не вьется. Ставни закрыты, видно, отдыхают хозяева. Ступил Тимоня на крылечко. Оно под ногой покачнулося. В сенцы зашел, половицы под ним подогнулися, вот-вот рухнут. Дверь скрипучую открыл. Видит, у печки женщина сидит. Полная такая, дебелая. На лицо так вроде простодушная. Глаза дремотные веками прикрыты. Сидит, пряжу сучит. Веретенцем еле-еле вертит-крутит.
— Здравствуйте вам, — говорит Тимоня и поклонился.
Женщина веки приоткрыла. Зевнула. Помолодела вмиг. Чудеса!
— А-а-а… Тимоня, — говорит, — к нам пожаловал. А я тута заждалася тебя.
Удивился Тимоня: “Откуда она меня знает?”
А женщина его мысли угадывает.
— Как же, — говорит, — мне тебя не знать, если вот на кровати твой батяня лежит.
Тимоня ушам своим не верит, чего хоть думал, а об таком обороте и в мыслях не держал. Не дюже ему верится, что батяню нашел.
— А можно, — спрашивает, — я на него одним глазком взгляну.
— Да гляди, — говорит Дрема, — токма не буди. Умаялся с работы-то.
Подошел Тимоня к кровати, видит, на высоких перинах мужчина лежит, бородой, волосьями оброс. Давно, видать, не стриженный. “Не-ка, — думает, — не батяня мой. Батяня мой молодой да красивый был”.
— Нет, — говорит, — бабушка, это не мой батяня. Мой батяня другой был. Дрема лыбится.
— Так это сколько годов прошло, не сосчитать.
Вынул Тимоня карточку. Пригляделся. Прикинул. А вроде и он.
— Он, — говорит Дрема, — не сомневайся.
Тимоня головой кивает. Признал, мол.
— А что ж ты, бабаня, здесь его держишь? Маманя уже ждать устала. Нам, — говорит, — до дому поспешать пора.
Дрема соглашается.
— До дому, так до дому. Токма дай отцу с устатку отдохнуть, путь-то неблизкий. Дык и сам притомился.
“И то правда”, — думает Тимоня.
— Ложись вон, на полати.
Постелила ему Дрема полсти да подушку, набитую травой. Прикорнул Тимоня к подушке. Зашелестела трава тихо-тихо. Дух от нее дурманит. Разлепил Тимоня веки и сквозь дрему прошептал:
— Тока ты меня, бабаня, до свету разбуди. Итить далеко нам. И уснул. Не думал Тимоня, не гадал, что к самой Дреме в гости попал. Бабаня за веретено села, закрутила, зажужжало веретено: жу-жу-жу. Сколько спал, бог его ведает. Дите, оно и есть дите. Посреди ночи во сне разметался, развернулся на полатях, ногами в подушку уткнулся. Дурман вроде с головы сошел. Стала его беспокойная мысль одолевать, как бы им с отцом рассвет не проспать.
А сам спит. Не проснулся. Один глаз приоткрыл, видит, Дрема веретено бросила. Прихорошилась. Враз прям-таки помолодела. По избе валко прошлась. Улыбается, довольная. Погладила отца по голове.
— Вот, хозяин, и дите наше вернулось. Теперича будем жить-поживать да горюшка не знать.
Удивился Тимоня, как это так — сон как рукой сняло. Но лежит, ни гу-гу. Ждет, что дальше будет. Не даром же Арихметью прозвали. Дрема закружилась по хате, ровно дите малое.
— Теперича и у меня семья будет. Как у людей. Вот счастья-то дождалась. Есть и у меня теперича заботы. Какая ж радость тока для себя жить.
Остановилась. Ох, голова кругом.
— Ты ж, — говорит, — мужем будешь, — и на отца кажет. — А ты — сыночком мне.
И Тимоню за вихры потрепала.
— Я вам сны, — говорит, — буду нагонять самые лучшие, чтоб вы нетерпение сердца человеческого не испытывали.
Веретенце за фартук заткнула, вышла на крыльцо. Тимоня за ней. Затаился у косяка двери. Не поймет: то ли день, то ли ночь на дворе. Вроде как сумеречно. Дрема туман с крыльца сгорнула. Комочек слепила, покатала по двору. Подкинула. Над землей облачко серебристое поплыло. Уселась на него Дрема, как на перину. Тимоня тоже к облачку — шасть. Ручонками снизу ухватился. Тока-тока успел. Распурушилось облачко и полетело. Летят они, летят, внизу темень, хоть глаз коли, на небе ни звездочки. Уставать стал Тимоня. Руки одеревенели. Плачет беззвучно, губы кусает. “Все одно, — думает, — облачко не выпущу”. Через сколько времени — батюшки мои! — подлетели они к родимому дому. Глянул Тимоня в окошко. Фитилек в светильнике чуть теплится. Мать на кровати сидит, волосы чешет. Сердечко забилось. “Побегу, — думает, — к ней, приласкаю, приголублю ее — измаялась она без меня”.
Тут Дрема веретенцем зажужжала и стала нашептывать:
— Не было у тебя мужа, не было и нету.
Шепчет Дрема.
— Не было, не было, — повторяет мать. — И нету.
— Не было у тебя сына, не было и нету.
Мать сидит, молчит, слезы текут. Тимоня весь в напряжении. Душа криком кричит. Себя держит. А мать повторяет. В муках душевных.
— Не было у меня сына, не было Тимони, не было и нету.
Дрема вздохнула облегченно.
— Не было у тебя мужа, не было у тебя сына…
— Не было сына, не было мужа, — повторила мать.
Сделано дело. Спрятала Дрема веретенце под фартук. Тронула облачко. Полетело оно. Тимоня еле-еле успел ухватиться.
Долетели они до хутора Дремы. Тимоня за татарник спрятался. Дрема стала от облачка куски отрывать да по двору метать. Тимоня боком-боком да на крыльцо, а с крыльца в сенцы, из сенцов в хату да на полати. Прилег, сердце заходится. Что делать — в ум не идет ничего. Тут его в сон склонило.
Проснулся Тимоня, с полатей перевесился, видит, батяня спит. Дрема, как сидела, так и сидит, вроде как и с места не сдвигалась. Поздоровкался с ней Тимоня, с полатей слез. Дрема веки приоткрыла.
— Поспал бы, касатик, рано еще.
— Да я, бабаня, выспамшись. А самому вдруг спать захотелось до смерти.
— Какая така я тебе бабаня, — говорит Дрема ласково. — Я теперь маманя буду тебе.
Тимоня так и оторопел, вона как дело повертывается.
— Зачем, — говорит Тимоня, — мне маманя другая, если у меня уж одна есть.
— Тю! Вспомнил, — говорит Дрема. — Она ж про тебя и думать забыла.
Поник головой Тимоня, вспомнил, как ночью на облаке путешествие совершал. Но решил до последнего стоять.
— У меня, — говорит, — маманя молодая была, а ты ж старая.
— Какая така я старая, нут-ко посмотри.
Глянул Тимоня, лицо у Дремы преобразилось, помолодело. Что тута скажешь.
“Ну, — думает Тимоня, — теперича мне мое прозвище оправдывать надо”.
— Ладно, — говорит он, — будь по-твоему, маманя, так маманя.
— Вот и хорошо, — обрадовалась Дрема. — Я тож, как люди, радость в себе совершенную хочу иметь. Мы, — говорит, — теперича все вместе будем жить. Батяня, ты и я.
— А батяня на то согласный? — спрашивает Тимоня.
— Батяня-то, он на все давным-давно согласный.
— Ну, что ж, — соглашается Тимоня, — коли так, будем, значит, дома жить. Тока с утра маманя меня завтраком кормила.
Растерялась Дрема.
— Счас я, — говорит, — тебе молочка принесу.
И вышла. Тимоня к батяне кинулся.
— Батяня! Батяня…
Толкает его тормошит. Никакого толку. Спит батяня, как убитый. Надоумило Тимоню подушку из-под изголовья вытянуть да под кровать бросить. Очнулся вроде как батяня. Спросонья понять ничего не может.
— Ты чей, пацан? — спрашивает. Тимоня в слезы.
— Сын я твой родной.
— Мой сын маленький, а ты вон уже в росте.
— Так скоко годов прошло, — говорит Тимоня. И карточку ему показывает.
— И правда, — говорит отец, — мой патрет. Ах, сынок ты мой, Тимоня, вырос-то как…
— Пойдем, — говорит Тимоня, — домой. Маманя там одна скучает.
— Счас, — отвечает батяня, — счас, сынок. Вот посплю еще немножко и пойдем. Умаялся чтой-то я.
И уснул.
Оглянулся Тимоня. Дрема на месте сидит. Как ни в чем не бывало. Веретено крутит. Да так быстро. Услышал Тимоня жужжанье веретена и стало его в сон клонить. “Вон что — думает. — Вона в чем сила ее”. Смекает. А Дрема на него глядит.
— Говорила я тебе, устал батяня. Не буди его. Неслухменный ты у меня сыночек попался.
Тимоня ладошками уши закрыл, зажал. Языком еле ворочает.
— Не буду, — говорит. — Прощения, мол, прошу.
— Да ну, ниче, — говорит Дрема. — Вона молочка тебе принесла, испей.
Глянул в горшок, а там вода зеленая, а сверху головастики плавают.
— Спасибо, —говорит, маманя, чой-то мне перехотелось исть. Я лучше вздремну малость.
Обрадовалась Дрема.
— Вздремни, сыночек. Я твой сон покараулю.
Доплелся Тимоня до полатей. Еле-еле залез на них и уснул. И сколько проспал, не ведает. Сны приятные видел. Какие, и не помнит. И вдруг приснилась ему мать, а може, душа ее. Вся слезами залитая, от горя усохшая, словно былиночка в жаркой степи. Проснулся Тимоня. Слышит голос Дремы. Глаза приоткрыл. Ходит Дрема по избе и вроде как ругается, и сама с собой говорит:
— Эх, хозяин, хозяин. “Это к батяне обращается”, — думает Тимоня.
— Не работничек ты у меня. Посмотри, как люди живут. В достатке. А мы свое хозяйство на одном пальце держим. А ребенок, наш, неугомонен, целыми днями криком кричит. Света белого мне за ним не видать.
“Это она, видно, маманю мою передразнивает, когда я еще мал был, — думает Тимоня. — В семью играет, ну все равно, как дети”. Покричала, покричала. Походила по избе, руки в боки. Притомилась, видать, в семью поигралась. Всплеснула руками — делов-то еще сколько, и за веретено взялась. “Ох, — думает Тимоня, — плохо счас мне будет. Усну ить”. От полсти войлок отколупал, в уши заложил. И кричит с полатей:
— Здорово ночевали, маманя!
Дрему так и передернуло всю.
— Это ты, неугомонец. Поспал бы еще. Ни свет, ни заря, а ты уже на ногах.
А сама довольная, что ее маманей назвали. Аж вперед вся подалась.
Тимоня Дрему не слушает, с полатей слез. Глядь, отцов кисет у кровати лежит. Схватил его Тимоня и ну себе в нос табаку пихать.
— Я, — говорит, — непривыкший подолгу спать. А если я твой сын, тогда по хозяйству работу должен сполнять.
— Да что ты, сынок, какое у меня хозяйство, я сама управлюсь. — И веретено бросила. На Тимоню руками замахала. “Не по ндраву ей моя забота”, — думает Тимоня. Тут чих на него напал, спасу нет. Лицом покраснел. Расчихаться не может. Дополз Тимоня до веретена. Катнул незаметно в щель между половицами. “Пусть поищет”.
Перепугалась Дрема. Сует ему горшок с головастиками. Взял Тимоня горшок, да до того неловко, что упал горшок да разбился. И растеклась жижа по полу; запрыгали головастики.
— Счас, — говорит Дрема, — я тебе еще принесу.
— Ты не беспокойся, маманя. Я за молочком сам сбегаю.
И за дверь подался. Дрема за рубашку его — хвать.
— Отдай веретенце.
— Что вы, — говорит, — маманя, как можно, веретенце-то ваше.
Облапала его Дрема. Карточку отца вытащила. Кисет потрусила. Рассыпала табак. И чих тут на нее напал. Руками Тимоне машет, иди, мол, во двор погуляй. А я тут веретенце поищу.
Вышел Тимоня на крылечко. Туман. Солнышко еле брезжит. Взял Тимоня в горсть тумана. Лежит комок. Ладонь раскроет, а он тут же распадается: “Это не мово ума дело, не в том моя сила, должно быть. Надо делать то, что Дреме не по нраву”.
Обошел двор. В хлев заглянул. А коровой там и не пахнет. Навоз истлел. Мышей, и тех не видно. Что делать, не знает. Душно ему в тумане. В глазах плывет. Схватил Тимоня палку. Начал татарник бить-колотить. Крушил-крушил. Измочалил. Стал с корнями выдирать. Руки в кровь исколол, ногти пообломал. С делом, все одно, управился.
Смотрит, туман, вроде как, поредел. “К добру”, — думает Тимоня. Забор стал ставить. Поставил забор. Базы стал чистить. Солнышко бликами пошло. Слышит, в избе плачет кто-то, тихо так всхлипывает. “Не батяня то?” — думает Тимоня. И в избу шеметом. Сидит Дрема, будто стаяла вся, прозрачная. Плачет-голосит. Спрашивает ее Тимоня:
— В чем дело такое приключилося?
Не отвечает Дрема, тока смотрит с укоризной. “Не те, знать, силы у нее, — смекает Тимоня. — На верном пути нахожусь”.
Батяня на кровати разметался. Вот-вот проснется. Эка радость.
Выгреб Тимоня золу из печки. Паутину с углов собрал. В огонь бросил. Колодец вычистил. Избу вымыл. Ставенки открыл. Солнечные лучи по стенам заиграли. Хоть и неуверенно. Глядь, а Дрема уже как тень стала. Колышется вся, словно на ветерке сидит. Стал Тимоня крыльцо мастерить, половицы менять. Никак. Кинулся Тимоня в избу. Батяню стал толкать-турсучить.
А батяня ему в ответ:
— Дай, мол, сыночек, поспать немного. Усталый я.
— Ладно, — говорит Тимоня, — дам я тебе поспать. Тока сначала подмогни мне малость. Работа не хитрая — гвоздь вбить.
— Это мы враз, — говорит батяня.
Встал с постели. Покачивается. Довел его Тимоня до крыльца. Взял батяня молоток. И одним махом вогнал гвоздь по самую шляпку.
И пропал дом Дремы, кубыть его и не было. Стоят Тимоня с батяней в степи в обнимку. Вот и дождались. Вот и свиделись.
Тока до дому, до хаты добрались, видят, к ним мать бежит, ног не чует, расхристанная вся. Счастливая.
Вот пошли до дому, до хаты. Идут они по дороге. Сзади словно плачет кто. Причитывает. Всхлипывает от обиды. Оглянутся. Нету никого. Это, знать, Дрема плакала, хотела она свою семью завести, да видно, не припало ей, рок не вышел. Тимоня, стало быть, помешал.

Материал с диска «Писатели Волгограда»