Москва, литературный институт, год 1982… Лекцию по текущей литературе читает незабвенный Владимир Павлович Смирнов — в студенческом просторечье «ВэПэ», и одновременно знакомится с курсом: Благовещенск, Иркутск, Мурманск… Доходит очередь до Цуканова. «Из Волгограда — прекрасно. Бориса Екимова знаете?.. Замеча-ательная проза, должен вам сказать».
Смирнов выдерживает паузу. Теперь-то я знаю, что он думал об этом в тот момент. «ВэПэ» успевал читать Ходасевича и Набокова, и Камю и сверх того, всё что связано с 19-м веком. Но главное, обладал потрясающим чутьем, на основе привитого с детства вкуса, отличая подлинники от подделок. Он углядел в начале 80-х никому неизвестного Бориса Екимова, познакомил нас с великолепной прозой Константина Воробьева, Юрия Казакова, с множеством других авторов, которые не входили ни в какие «обоймы», они выламывались из рамок привычного парадного соцреализма. А по существу, что такое все эти «измы» и прочие флажки загонщиков критики? Если проза не цепляет, не понуждает сострадать — это мишура. Блеф.
Что особенного в той же «Офицерше», предельно простой житейской истории с неторопливым размеренным ритмом?.. А тем более в «Елке для матери», почти анекдотичной истории, которую можно бы отложить из-за банального больничного предисловия. Но нет, держат подробности и детали. Настолько точные, что ты невольно, тут же вспоминаешь свой приход в больницу к матери и ту невнятицу, которую нес, успокаивая ее. А потом невольно вспоминаешь, как мыкался однажды по городу в поисках захудалой сосенки и поэтому сопереживаешь Алексею – герою рассказа. Хотя по чьему-то разумению, какой же он герой, если не может «достать» елку для родной матери. Не умеет. Купить любой сможет, а вот достать, когда все доставалось с улыбочкой, шепотком, с подношением Алексей не умеет. Он едет за сто верст в Калач-на-Дону на электричке, чтобы срубить там в лесопосадке сосенку. «Делов-то!» — воскликнет кто-то торопливый и будет не прав. В рассказе каждая деталь предельно точна, тот же милиционер, углядевший у сосенки не спиленный, а срубленный топором комель — не ходульный, а настоящий, в отличие от ментов из современных мыльных опер. История не стала бы столь западающей в душу, если бы не развязка. Алексей приносит лечащему врачу сосенку, а у нее стоит на балконе «хорошая елка, густая. Настоящая ель, не сосна. Он поставил свою сосну с елочкой и ушел».
Сегодня Борис Екимов, возможно, закончил бы этой фразой рассказ. А тот, тридцатилетний Екимов, стал дополнительно объяснять, что елка не для врача, а для матери. Мне сразу вспомнилась история из начала 90-х, когда еще существовали районные СЭСы, и как я сотруднице, подписавшей Акт, выложил коробку конфет. Она взяла и тут же небрежно швырнула в шкафчик, где горкой высились десятка два подобных коробок, от чего меня густо пробило испариной.
Но особенно памятен мне, как читателю, рассказ «Живая душа». Я по природе своей сдержанный, не сентиментальный, а читая эту простую историю не сдержался, заплакал. Это и есть то, самое главное для чего трудится писатель – сопереживание.
Екимов в простом обыденном разговоре обычно немногословный, при этом обладает, как и в прозе, своей неповторимой интонацией, слегка приперченной легким сарказмом.
— Александр, в чем лучше держать деньги в долларах или рублях? Подскажи ты же коммерсант…
Смеюсь. Возражать Екимову, что я работяга, что трудом праведным, не построишь палат каменных — бесполезно. Да и зачем. У него на всё есть свое четко выстроенное мнение. Он слушает мои рассуждения про падение курса рубля, или «Русский Дом Селенга» и прочие финансовые пирамиды. Одобрительно поддакивает. Но сделает по-своему.
Однажды весной приехал в Калач. Зашел к нему в гости в небольшой родительский дом, где он проводит большую часть времени летней и осенней порой. Разговоры об умирающих донских станицах и хуторах, дорогах, рыбалке. И даже о бане, в которой мы пересекаемся иной раз. Но только не о литературе. Это табу, это лучше не трогать, чтобы не портить добрые отношения. Если кого-то и хвалит Екимов, то сдержанно, но и хулить понапрасну не будет.
По его рекомендации еду в калачевский порт к знакомому бригадиру. Тот уважительно кивает: «Екимов прислал. Сделаем. Сколько возьмешь рыбца?» Беру ящик. Потом покупаю у знакомого в улице двух вяленных здоровенных лещей. Таких жирных, что вскоре вся бумага насквозь промокает. Мне кажется, что вкуснее тех лещей, подвяленных на чердаке профессиональным рыбаком, мне более и не попадалось.
Когда встречались, он почти каждый раз спрашивал про Сергея Васильева с присущей ему прямотой:
— Что пьет?..
И в его искреннем: «Эх, Васильев!», сквозило сострадание к талантливейшему поэту. А цену таланта Екимов понимает. Как понимает и то, что наши бесконечные упреки и разговоры, и понуждение Сергея лечь в наркологию, вряд ли помогут. Когда Сергей Васильев принес свои первые рассказы — прочитал. Сказал честно: пиши лучше стихи.
Борис Екимов написал несколько повестей, но на мой взгляд они не дотягивали до уровня его лучших рассказов. Думалось, что прав Иван Бунин в своей оценке, когда говорил «о коротком и долгом дыхании» писателя. Но повесть «Осень в Задонье» доказала, что Борис Екимов может великолепно делать многоплановые остросюжетные прозаические произведения. Повесть вошла в десятку лучших произведений номинированных на премию «Большая книга».
За эти годы Борис Екимов получил немало различных литературных премий. Вершиной стала Государственная премия России в области литературы. Его рассказы уже вошли в Золотой фонд русской литературы, со временем, уверен, они войдут и в школьные общеобразовательные программы.